Нет, наш неизвестный – не Холодов. Холодов не станет нанимать Холодова, чтоб поквитаться с обидчиком. Он не будет поручать другому такое удовольствие. Алексей Игоревич сам сказал: руками бы душил. Если бы тот тоже пострадал подобным образом, он бы сам и душил руками. Если только не трус. Но трус бы пошёл в полицию, а не к Холодову. Кроме того, надо совсем не обладать мозгами, чтобы не сообразить, что убить Пана – значит, поставить под удар три с лишним сотни его почитателей. Конечно, все с крыш разом не полетят. Но увидят символическое знамение в исчезновении гуру, к гадалке не ходи. И посчитают так: раз сумел он – сумеем и мы. Нет, надо совсем головы не иметь, чтобы…

И тут у меня в сознании вспыхнула искра, да так, что я открыла глаза и села в гамаке. А не этого ли добивается наш незнакомец? Не хочет ли он весь этот молох запустить? Но если да, то ради чего? Или… или он и есть Пан, который понимает, что смелости убить себя у него не хватит?..

Эта идея меня так встревожила, что я вскочила и стала ходить взад-вперёд по чердаку, перешагивая через коробки, как обычно делал брат. Да, кажется, здесь всё и сходится. Другого я просто не вижу: Пан, кем бы он ни был, понял, что зашёл слишком далеко и пора действовать. Но понимает в то же время, что сам не сможет – кишка тонка. И находит убийцу – какого ни есть. Ведь для Холодова это удовольствие.

Фу!

У меня свело скулы от пошлой криминальной логики. Ни дать ни взять и в меня проник тюремный дух этой страны. Конечно, столько веков живём здесь: можно заразиться. Нет, бросить это, выкинуть из головы и забыть.

Зазвонил мой телефон.

– Алло? – сказала, прислушиваясь к тишине и ожидая подвоха после всех своих размышлений.

– Привет. Это Айс, – ответила трубка. Кровь ухнула в голову. – Думаю вот с тобой встретиться. Поговорить кое о чём. О Ёме, например. Ты как? Согласна? Тогда я жду. Позвони, как подъедешь на Китай-город.

И отключился.

1

Бог, может, и лепил человека из глины, но глина эта была дурная, сухая и крошилась в пальцах. Вот и вышел человек такой – корявый, пористый и надтреснутый.

Джуду угнетало телесное несовершенство более всех других мирских несовершенств. Угнетало особенно потому, что с этим не было возможности ничего сделать. Как тебя задумали, таким ты и станешь, хоть перекрои себя, как платье, с ног до головы, хоть смени имя, род и вывеску – заложенное проявится, проклюнется и вылезет наружу изо всех щелей.

Джуда пошла в отца, а от матери ей не досталось ничего, будто она была всего лишь кувшином, в котором вызрело то, что должно было вызреть, и повлиять на содержимое кувшин не мог. Мать Джуды была балериной: не лучшей, но прирождённой. Она была балериной даже в том возрасте, когда обычные женщины становятся тумбочками; она была балериной, за тридцать лет ни разу не встав на пуанты, и Джуда могла быть уверена, что так и умрёт она – маленькой, хрупкой, вечной Мальвиной с голубыми не волосами – глазами. Хотя мать никогда не истязала себя физическими нагрузками и диетой, она не толстела – природа будто забыла включить в её организме эту функцию, и мать, как назло, оставалась в такой фигуре, будто и не рожала и питалась нектаром. Дюймовочка, думала Джуда о матери с раздражением, остервенело терзая свое тело занятиями. Про себя она знала точно, что не имеет права остановиться, не смеет ничего съесть лишнего, чтобы дурная глина не начала рассыпаться, превращаясь из того ладного и прочного на глаз сосуда, который она из себя слепила, во что-то непотребное.

Несовершенство не оставляло в покое Джуду. Тело было для неё инструментом, ему в самом деле полагалось быть глиной, воском, гипсом, чтобы лепить, что хочешь, чтобы могло оно выразить то, что Джуда хотела. Но оно не сдавалось. Это было сопротивление материала, с которым приходилось воевать изо дня в день, всю жизнь. И хотя итог этой войны был известен заранее, Джуда намеревалась выжать из тела всё, что сумеет, прежде чем оно одержит победу. И ей всякий раз удавалось пересилить его и обмануть. Всякий раз то, что она хотела, воплощалось телом в той степени, на какую оно было способно. До того момента, пока Джуда не столкнулась с чем-то, к чему не знала, как подойти.

Тогда она впервые почуяла в себе признаки возраста. Люди рождаются каждый со своим ощущением лет, думала Джуда всегда. Взять хотя бы моё поколение. Мы были чучелами в пятнадцать. Мы были нелепы в двадцать. И только к тридцати, когда мы пожили, сила накопилась в наших когтях. Нам с рождения было тридцать, и сейчас мы просто доросли до себя, думала она, глядя на ровесниц: сытых и красивых, как холёные лошади. Жизнь была в их руках. Для Джуды, однако, это значило, что она старше своей профессии: в ней не жили сильно за тридцать. Сейчас к ней в школу приходили девочки: юные, как нимфы, и пластичные, как глина. Им было по двадцать, и они доросли до своих двадцати, и им ещё долго будет двадцать, и долго они будут наслаждаться танцем и телом, тогда как Джуда чувствовала себя всё более и более божеством, суть которого – застыть в камне. Да, она была первой и открыла многое, чем будут пользоваться эти девочки всю свою жизнь; да, они достигнут большего, потому что им не надо ничего открывать, потому что они начали раньше и их внутренний возраст идеально подходит для танцев; да, её долго будут уважать и ценить, но это будет уважение к статуе, которая смотрит, как танцуют вокруг неё, но никогда не сойдёт с пьедестала. Джуда знала, что не хочет себе такого.

И вот когда она почуяла себя балансирующей на весах зрелости между опытом, дающим возможности, и слабостью, их отнимающей, судьба послала ей нужных людей. Это было в Перми. Они летели в одном самолёте на один фестиваль. Фестиваль был танцевальный, самолёт оказался набит коллективами из разных стран. Джуда узнала прыгунов из Ирландии, бразильцев, французов, а об этих почему-то сперва и не подумала, что они с ними. Разум отторгал то, что не вписывалось в картину мира.

Они были смуглые, но казались грязными, цветные, но выглядели пёстро, всё в их облике и поведении было упорядочено и узаконено традицией, которая старше, чем Джуда могла представить, но для её сознания они были самим хаосом и вне закона. Их было десять человек – целый табор, подумала Джуда пренебрежительно и стала следить за своими вещами. У женщин ладони были крашены хной, а ей показалось – они никогда не мылись. В носах были золотые кольца и цепи к мочке уха. На животах болтались в цветных обвязках смуглые младенцы с обведёнными чёрной краской огромными, задумчивыми глазами. Да и у матерей глаза были глубокие, как ночи, и такой силы, что Джуда испугалась, как бы они не внушили ей чего, сами того не желая.

Пока ждали посадки, Джуде приспичило в туалет, и там она столкнулась с одной из них. Женщина выходила из кабинки с королевским достоинством и обожгла Джуду чёрными глазами. Босиком! – заметила она, когда женщина прошелестела мимо всеми своими цветастыми тряпками, и её передёрнуло от брезгливости и холодного кафеля, словно босиком была она сама.

Но на следующий день иное чувство сковало её при виде этих женщин – чувство собственного ничтожества. Они танцевали, будто были сделаны из текучей, раскалённой стали, а не из грязи и глины, как все. Натренированное тело Джуды по привычке пыталось сокращать мышцы, чтобы запомнить танец, который видели глаза. Но оно не знало, что сократить на сей раз, ибо Джуда не понимала, что видит. Это не было классическим индийским танцем, который она знала и элементы которого использовала. То, что она видела на сей раз, было долгим, непрерывным священным действом, смысл которого был ясен лишь исполнителям, но это не удручало их. Они делали это, потому что были должны, потому что умели и потому что божество, которому они служили, плясало через них в этот момент. Во всяком случае, так поняла Джуда и так объяснила себе то, чего не могла осознать: действа, которое шло больше часа, плаксивого гула флейт, дробного перестука барабанов, звона струн, и всё это в своём ритме, тогда как девушки двигались в своём, и они накладывались, пересекались, создавая особое биение мира, особый драйв. Их движения были резкими, и любая комбинация была готовой картиной; они обмирали через каждый шаг и двигались непрерывно, как вода. Их тела были и глиной, и воском, и мрамором, и совершенным духом в самом себе.