«Я сначала сам не осознал, что создал жемчужину», — написал Лёва Ольге.

5 сентября 1935 года

Введение в действие Нюрнбергских законов

На ежегодном съезде партии нацисты объявляют о новых законах, лишая евреев немецкого гражданства и запрещая им вступать в брак либо иметь сексуальные отношения с людьми «немецкой или родственной крови». «Осквернение расы», как это называют, приравнивается к уголовному преступлению. Нюрнбергские законы считают евреями тысячи людей, перешедших из иудаизма в другую религию, включая католических священников, монахинь и пасторов-протестантов, у которых бабушки и дедушки были евреями.

Когда к власти пришли нацисты, жизнь немецких евреев радикально изменилась. 1 апреля 1933 года нацисты провели против них первую спланированную общенациональную акцию — бойкот принадлежащих евреям предприятий. Представители национал-социалистической рабочей партии Германии заявили, что бойкот — акт мести немецким евреям и иностранцам, включая журналистов США и Англии, которые критиковали нацистский режим. В этот день штурмовики угрожающе расположились перед принадлежащими евреям магазинами. На тысячах домов и окон были нарисованы желто-черные шестиконечные звезды Давида, повсеместно развешаны плакаты: «Не покупайте у евреев» и «Евреи — наше несчастье».

В 1932 году Миша Чехов покинул Париж и переехал в Ригу, в Париже ему было слишком тесно, а в Риге создали все условия для процветания его таланта. Он поставил с актерами Национального театра пьесу Стриндберга «Эрик IV», играл Хлестакова в Театре русской драмы, Мальволио в собственной постановке Шекспира, Иоанна Грозного в собственной постановке драмы А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного» в Национальном театре. Одно обстоятельство не давало ему покоя: победное шествие фашизма по Европе. В 1934 году в Латвии произошел фашистский переворот, и Миша был вынужден покинуть Ригу. Он получил приглашение организовать в Англии свою театр-студию, которая в 1936–1938 годах много и успешно работала в Дартинг-тон-холле, но близость континентальной Европы и приближение войны заставили Михаила Чехова уехать с большей частью студийцев в Америку.

Перед окончательным отъездом из Старого Света он отправился в Берлин к Оленьке, чтобы попрощаться с дочерью Адой.

В этот день у Оленьки не было ни вечерней съемки, ни спектакля, и она решила расслабиться и провести вечер дома. Приняв ванну, на которую в обычный день у нее не всегда хватало времени, она надела любимый китайский халат и села в уютное кресло у камина, чтобы привести в порядок ногти. Несмотря на профессионализм, маникюрша оставляла иногда мелкие заусеницы, и сегодня Оленька собиралась избавиться от них.

Однако едва она удобно умостилась в кресле, как ее сморила неожиданная дремота, и Оленька увидела странный сон: будто она, опять беременная и голодная, едет по обледенелой реке в телеге, запряженной гнедой лошадкой. И вдруг лед начинает трескаться, отчего телега, лошадка и она, Оленька, проваливаются в ледяную воду. Вода смыкается над ее головой, а льдинки звенят, звенят, звенят…

Проснувшись, она догадалась, что звенят не льдинки, а дверной звонок без перерыва и никто не спешит открывать — девочки нарядились и отправились на танцы, у главной горничной заболела мать, а Баба Лулу еле двигается. Выхода нет, Оленька сует ноги в тапочки и направляется в коридор, но тут звонок замолкает и слышатся голоса, сначала неразборчивые, они быстро приближаются, и она узнает незабываемый голос Миши. Через секунду он врывается к Оленьке, за ним спешит Ксения и запыхавшаяся Баба Лулу:

— Слава Богу, вы дома! — воскликнул Миша. — Мы уже было собрались уходить!

— Миша? — удивилась Оленька. — Ты же сказал, что ноги твоей не будет в Германии!

— Я и сейчас это говорю! Вот, приехал попрощаться. С тобой и Адочкой. А где дочка?

— Что значит — попрощаться? Куда ты уезжаешь?

— Завтра я возвращаюсь в Англию — в свой театр-студию. Но боюсь, я там не удержусь надолго — военный ветер унесет меня в Новый Свет.

— Какой военный ветер? Никто пока не воюет!

— Сегодня не воюет, а завтра будет.

— Откуда ты знаешь?

— У меня есть личная щелочка, за которой я вижу будущее. И я вижу, как море крови заливает Европу! Вижу Европу без меня.

— Ах, Мишка, вечно ты со своими выдумками! — вмешалась Баба Лулу. — Чего стоим? Пошли лучше на кухню чай пить!

Миша против чая возражать не стал, подхватил одной рукой Ксению, другой — Оленьку и бегом пустился на кухню, по дороге который раз спрашивая, где Адочка. Все расселись вокруг большого стола, специально купленного Оленькой на блошином рынке для семейных трапез. Баба Лулу выставила на стол блюдо с блинчиками — оно у нее всегда было в запасе, на всякий случай, и Миша опять спросил, где же все-таки Адочка.

— Понятия не имею, — ответила наконец Оленька. — Ей уже восемнадцать лет, и она никого не слушается. Накрасилась, расфрантилась, подхватила Маринку и убежала неизвестно куда и с кем.

— Что значит — неизвестно с кем?

— На углу их ожидал черный «опель». Они впорхнули в него и уехали.

— А когда вернутся?

— Спроси меня что-нибудь полегче.

— То есть ты ею совсем не управляешь?

— Совсем не управляю. Но Баба Лулу все же кое-что может. Пока.

— Это ужасно. Я боюсь, ей угрожает большая опасность.

— В каком смысле?

— А в том смысле, что мне выдали вот этот документ! — Миша вытащил из кармана книжечку, на переплете которой была выгравирована буква «J». — Мой новый аусвайс.

— Что это значит? — прошептала Оленька, уже начиная понимать, куда Миша клонит.

— «J» значит «Юде», то есть еврей, — пояснил Миша. — А дочь еврея тоже еврей. Мое имя теперь — Михаэль-Израиль, видишь? А Адочкино будет Ольга-Сарра.

— Не смей! — вспыхнула Оленька. — Она не твоя дочь, а моя!

— Немецкое правительство в такие тонкости не вдается, — усмехнулся Миша, подцепляя вилкой еще один блинчик. — А блинчики у вас, как всегда, восхитительные, прекрасная Елена.

— Ты всегда скажешь что-нибудь приятное, — улыбнулась польщенная Баба Лулу. — Я уже забыла, что меня когда-то так называли.

— Вы забыли, а я нет! Скажите, мы можем переночевать эту ночь у вас? — спросил Миша. — Вот и отлично! Значит, утром я смогу поговорить с Адочкой. — И, краем глаза заметив, что Оленька многозначительно переглянулась с матерью, ужаснулся. — А что, она может и до утра не прийти?

— Бог с тобой, Мишка, — замахала на него руками Баба Лулу, — что ты такое выдумываешь! Идите лучше в гостевую комнату, там постель перестелить надо, а у нашей горничной отгул.

И картинно принялась собирать тарелки, давая понять всем присутствующим, что уже поздно и пора спать.