Голубеву все эти подробности были известны только по многочисленным рассказам. Иногда он даже жалел, что не познакомился с Ксюшей во времена ее веснушчатого детства, рыжих косичек и гольфов с помпонами. Тогда бы он, как и все остальные в Жоркиной компании, относился бы к ней как к ребенку – глядишь, ничего бы и не было… Но он встретил Ксению, когда она уже стала взрослой девушкой, заканчивала «первый мед», писала дипломную работу с непроизносимым и абсолютно непонятным названием и готовилась в ординатуру. Леонид отлично помнил, какой увидел ее в первый раз, на дне рождения Люды Латария, – юное, еще по-детски свежее личико, соблазнительная фигурка с великолепными формами, умные карие глаза, длинные темно-рыжие волосы, которые то и дело падали ей на лицо, старенькие джинсы и оригинальный свитер с широкими, точно крылья, рукавами, сужающимися к запястью (потом выяснилось, что такой фасон называется «летучая мышь», а свитер Ксения связала сама). Прелестное дитя горячо и очень авторитетно спорило о чем-то философском с людьми чуть не вдвое старше ее, умело ссылаясь на Пьера Абеляра, Кьеркегора и кого-то еще, чьих имен Голубев тогда даже и не слышал, а потом взяло гитару и запело тихим нежным голосом что-то удивительно лирическое про летний вечер у лесного костра.

– Кто эта рыженькая? – улучив минуту, спросил Леня у Жорки.

– Здрасьте, приехали! Да это ж Ксюха Волжанская, Санькина сестра! Ты что, не узнал ее, что ли?

– Как я мог узнать, если никогда ее и не видел? Слышал много, а вижу впервые, – отвечал Леонид.

– Да что ты! – всплеснул руками Георгий. – Это упущение надо немедленно исправить! Ксанька, беги сюда, я тебя сейчас с лучшим в мире чуваком познакомлю!

– У вас царское имя. – После Жоркиной комической церемонии представления серьезность ее тона была особенно ощутима.

– Царское? – удивился Голубев. – А мне казалось, цари были сначала сплошь Иваны да Петры, а позже – Александры и Николаи.

– Ну, не только, – возразила девушка. – У нас была масса царей и с другими именами: Павел, Федор, Борис, Алексей, Михаил… Но я говорю не о русском царе, а о спартанском. Который мужественно дрался с персами, хотя у него было всего триста воинов против целой армии. Конечно, они пали смертью храбрых, но навсегда остались в истории как символ героизма…

Усмехнулась и тут же поинтересовалась шутливо:

– Ну как, я уже потрясла вас до глубины души своей эрудицией?

– Не то слово, – с улыбкой отвечал Голубев.

– Уф, ну, значит, день прожит не зря! Тогда пойдемте скорее чай пить. Скажу вам по секрету, что видела в холодильнике торт «Прага». Я обожаю «Прагу», ну просто все секреты родины могу за нее продать! Хорошо, что я не знаю никаких секретов родины, правда?

А за столом зашел разговор о недавно прошедших по экранам и произведших настоящий фурор фильмах «Покаяние» Тенгиза Абуладзе и «Парад планет» Вадима Абдрашитова. И юная Ксения вновь оказалась в центре внимания, отпускала такие тонкие и глубокие замечания и так интересно рассуждала о скрытой символике в этих картинах, что Леонид слушал ее, чуть ли не раскрыв рот. Ему, взрослому человеку, не удалось сделать и половины. После Ксениного анализа он вдруг понял эти фильмы совсем по-новому и дал себе слово обязательно пересмотреть их.

Ему казалось, что именно тогда, на дне рождения, он и влюбился – прямо так, с первого взгляда, подкупленный этим сочетанием взрослости и непосредственности. Но Ксения потом уверяла, что ничего подобного. По ее мнению, это как раз она «запала» на него, а он-де сначала никакого внимания на нее не обращал, пока она сама не проявила инициативу. И отчасти эти слова были правдой. Встреч с эрудированной рыжей певуньей он не искал, номер телефона в тот вечер не взял и даже провожать не пошел, поскольку она, как обычно, была с братом. Но судьба свела их снова, на этот раз на юге, в Пицунде, куда Жоркина компания регулярно, каждое лето, ездила отдыхать «дикарями». Голубеву всегда хотелось выбраться с ними, но вечно как-то не получалось, уже тогда было так много работы, что он даже отпуск почти не брал. Но в мае восемьдесят восьмого от него как раз ушла Валечка. Без скандалов и выяснения отношений. Просто однажды, вернувшись с Завода почти ночью, он обнаружил на кухонном столе записку: «Извини, Леня, но так жить я больше не могу. Я устала от постоянного одиночества. Прощай и, очень прошу, не звони мне». Конечно, он не выдержал и несколько раз пытался позвонить, но ее мама, к которой Валя вернулась, отвечала, что дочери нет дома. А встретиться с бывшей женой на выходе с работы или у подъезда и поговорить как-то не получилось. В его отсутствие она забрала потихоньку свои вещи – сделать это было совсем несложно, ведь дома он практически не бывал, без него же подала заявление в ЗАГС. Развели их для того времени быстро, поскольку ни детей, ни совместного имущества, которое надо было бы делить через суд, супруги не нажили.

Словом, Леонид поддался на уговоры четы Латария и отправился с ними к Черному морю (чего долго не позволял себе ни до, ни после того лета) – лечить душевные раны. Друзья оказались правы: это действительно помогло. Жизнь в палатке, разбитой прямо на берегу, в десяти шагах от воды; веселая коллективная готовка на костре; походы в горы за грибами и ежевикой; льющиеся рекой молодое виноградное вино и чача; ночные посиделки у костра с песнями под гитару; круглосуточное купание и общение с интереснейшими людьми – от известного журналиста, чьими статьями в «Литературке» зачитывалась вся страна, до непривычных тогда еще хиппи, живших здесь колонией с апреля по октябрь и питавшихся пойманными тут же мидиями и рапанами (теми самыми моллюсками, в чьих раковинах «шумит море») – все это и впрямь отвлекало от переживаний. Но главную, как она говорила, «психотерапию» осуществила тогда Ксения. Волжанские приехали в дикий лагерь раньше и встретили его, а также Жору и Людмилу с Дашкой и маленьким Димкой точно дорогих гостей. Зарезервировали и подготовили места для палаток, сварили точно к их появлению вкусный ужин, помогли разобраться с вещами и обжиться. Ксаня с первой же минуты сразу принялась заботиться о Голубеве, накладывала ему в тарелку лучшие куски, подарила запасную зубную щетку (свою он где-то потерял) и объяснила, как лучше устроить спальное место, чтобы было не так жестко. Но, конечно же, она не была бы сама собой, если бы, едва увидев его, не спросила ехидным голоском:

– А где же ваши триста спартанцев?

Невероятно, но им каким-то образом удалось сохранить свою рожденную под южными звездами любовь в секрете ото всех друзей. Видимо, только Людочка Латария о чем-то догадывалась, но тактично молчала, а у остальных и в мыслях не было ничего подобного. Леониду как-то неловко было демонстрировать, что он утешился так быстро, и к тому же семнадцать лет, отделявшие их друг от друга, тогда казались просто огромной разницей. Ксаня понимала это внутренним женским чутьем и ни на чем не настаивала. Похоже, ей даже нравился окружавший их отношения флер тайны. Во всяком случае, она никому ничего не рассказывала, даже брату, с которым была очень дружна. А Голубеву предложила устроить нечто вроде испытательного срока для их любви: «Говорят, обещанного три года ждут… Давай и мы с тобой подождем три года. Я за это время, как Буратино, «вырасту и выучусь» в своей ординатуре. И если нам к тому времени еще не расхочется быть вместе, тогда будем думать, что делать. То ли тебе бросать свой родной Завод и перебираться в Москву, то ли мне покидать столицу, уезжать в твой уездный N-ск, становиться земским врачом…»