Я не знаю точно, что случилось после моего возвращения, лучше сказать, я не знаю и еще много лет не узнаю, что произошло за время моего отсутствия. Знаю только, что однажды дождливой ночью (прошла уже неделя с тех пор, как я вернулся из Нью-Йорка, где восемь недель работал, делил с Бертой ее проблемы и был ее наперсником) я встал с постели и пошел на кухню к холодильнику. Было холодно (или, может быть, меня обдало холодом, когда я открыл холодильник), поэтому я зашел в ванную, накинул халат, а потом, пока Луиса умывалась, зашел в кабинет, и, стоя со стаканом кока-колы в руке просмотрел несколько текстов, еще не до конца проснувшись. Шел дождь, какой часто бывает в Мадриде, над которым безоблачное небо, — монотонный и вялый, без ветра, который подстегнул бы его. Дождь, казалось, знал, что ему предстоит идти несколько дней подряд и потому не злился и не спешил. Я посмотрел в окно — на деревья, на горбатые фонари, в свете которых струи дождя казались серебряными, и вдруг заметил на углу (на том самом углу, на котором обосновались позднее старый шарманщик и цыганка с тарелочкой и косой, на том самом углу, который виден не полностью из моего окна) мужскую фигуру, которая, в отличие от шарманщика и его спутницы, видна была хорошо, потому что он прятался (или пытался спрятаться) от дождя под навесом здания, стоящего напротив, прижавшись к стене, далеко от проезжей части — вряд ли его могла бы сбить машина, да и машин почти не было. Защищала его от дождя и шляпа — сейчас в Мадриде редко увидишь мужчину в шляпе, разве что в дождливые дни. Шляпы носят некоторые пожилые люди, например Ранс, мой отец. Фигура на углу (и это было сразу видно) не была фигурой пожилого человека. Это был человек достаточно молодой, высокий и с хорошей осанкой. Поля его шляпы темнота и расстояние не позволяли мне рассмотреть его лица, — оно было далеко от света фонаря, и в сумерках казалось белым пятном, но мое внимание привлекло именно то, что он стоял, подняв голову и смотрел вверх, смотрел именно (или мне это только показалось?) на наши окна, точнее на то окно, которое сейчас было слева от меня, — на окно нашей спальни. Со своего места мужчина не мог бы разглядеть, что происходило внутри этой комнаты, единственное, что он мог видеть и на что он, возможно, смотрел, были наши силуэты — мой и Луисы, — если мы подходили слишком близко к окну. Может быть, он ждал сигнала — света, который зажигается и гаснет, словно моргает. Сигналы подаются с незапамятных времен, можно подать сигнал глазами, можно махать издалека факелами. Я узнал этого человека сразу, несмотря на то, что не видел четко его лица: фигуры людей, которых знаешь с детства, узнаешь в любое время и в любом месте с первого взгляда, как бы они ни изменились, ни выросли и ни состарились. Но я не сразу признался себе в том, что под полями шляпы, под дождем, я узнал Кустардоя-младшего, который смотрел на наше самое интимное окно, вглядывался, ждал, как ждут влюбленные, как ждала Мириам, как ждал и я сам за несколько дней до того. Мириам и я — в других городах, далеко за океаном, Кустардой — здесь, на углу у моего дома. Я ждал не потому, что был влюблен, но ждал, наверное, того же, чего ждал сейчас Кустардой: что мы с Луисой погасим, наконец, свет, и он сможет представить, как мы спим, спиной друг к другу, а не лицом, а может быть, представить, как мы обнимаем друг друга. «Что тут делает Кустардой? — думал я. — Может быть, это случайность — дождь застал его, когда он шел по нашей улице и он спрятался под навес здания напротив, не осмеливаясь позвонить или подняться к нам, потому что уже поздно? Но нет, не похоже: он стоит, как часовой на посту, стоит, должно быть, уже давно, об этом говорит его поза, то, как он придерживает костлявыми руками поднятый воротник куртки, глядя огромными, черными широко расставленными глазами на окна нашей спальни. Я знаю, что, пока меня не было, он несколько раз заходил вместе с Рансом навестить Луису, его приводил мой отец, они, что называется, заходили по дороге. Обычное дело: свекор вместе со своим — и номинально с моим — другом зашел навестить сноху. Должно быть, Кустардой влюбился в Луису, но ведь он никогда не влюбляется. Интересно, знает ли об этом Луиса? Как странно — дождливой ночью, когда я уже вернулся, мокнуть на улице, как собака».

Это было первое, о чем я подумал, — быстрые, беспорядочные мысли. Я слышал, как Луиса вышла из ванной и вернулась в спальню. Оттуда она позвала меня (комнаты разделяла стена, но обе двери были открыты и выходили в коридор): «Ты идешь спать? Ложись, уже очень поздно». Голос ее звучал так же естественно и радостно, как звучал все эти дни после моего возвращения, — уже неделю, — как звучал несколько минут тому назад, когда она говорила мне нежности, лежа на нашей общей подушке. И вместо того, чтобы рассказать ей о том, что происходит, о том, что я только что увидел, о чем я сейчас думал, я промолчал. Я удержался и от того, чтобы выйти на террасу, окликнуть Кустардоя и спросить его напрямую: «Эй! Ты что там делаешь?» — задать ему тот же вопрос, который, не зная меня, задала мне Мириам с эспланады, обратившись ко мне, как обращаются к хорошо знакомому человеку. Я ответил Луисе спокойно (но под спокойствием скрывалось подозрение, о котором я сам еще не догадывался): «Можешь погасить свет, если хочешь. Я еще не хочу спать, поработаю немного». — «Только не засиживайся долго», — сказала она и погасила свет. Я осторожно закрыл дверь, а потом выключил свет у себя — настольную лампу, которую зажигал, чтобы просмотреть тексты. Теперь все наши окна погасли. Я выглянул в окно. Кустардой-сын все еще смотрел вверх. Он стоял, подняв белое пятно лица к темному небу, поля шляпы не защищали его от дождя, капли били по щекам, возможно, смешиваясь с потом, но не со слезами. Дождевые капли падают с полей шляпы всегда в одну точку, и земля в этом месте становится мягкой, а вода просачивается в нее, образуя в ней отверстие. Сейчас он уйдет, — подумал я. — Увидит, что свет везде погас, и уйдет, как оставил свой пост я несколько дней тому назад, увидев, как погас свет в окнах Берты, — это был условный сигнал. Я тоже ждал на улице, как ждал сейчас Кустардой, как ждала Мириам, только Мириам не знала, что сверху за ней наблюдают два лица (или два белых пятна) и две пары глаз: глаза Гильермо и мои глаза, а сейчас Луиса не знает, что за ней, не видя ее, шпионит пара глаз с улицы, а Кустардой не знает, что мои глаза следят за ним с темного неба, с высоты, пока он стоит под дождем, в свете фонарей похожим на ртуть или серебро. А в Нью-Йорке Берта не знала, где нахожусь я, а я не знал, где Берта, хотя каждый из нас мог предположить, что в это время делает другой. «Сейчас он уйдет, — думал я. — Он должен уйти, чтобы я смог вернуться в спальню к Луисе и избавиться от его присутствия: я не смогу ни заснуть, ни обнять, закрывая собой, спящую Луису, пока Кустардой будет там, внизу». Я столько раз видел в детстве, как он смотрел из моего окна (как я смотрю сейчас), и душа его рвалась в этот мир, частью которого он стал теперь и от которого тогда его отделял балкон и оконное стекло; он стоял ко мне спиной, так что я всегда видел его коротко стриженным затылок. Я чувствовал себя неловко в собственной комнате — он умел внушать страх, еще когда был ребенком, он и теперь умеет внушать страх, это человек, который с самого начала знает, кто хочет, чтобы его взяли в оборот и с какой целью, будь то в баре, на вечеринке или даже на улице, не говоря уже о домах, куда он заходит в гости. Возможно, он вызывает влечение и желание — в Луисе их не было до моего отъезда (в отличие от Берты, у которой они были до моего приезда в Нью-Йорк и все время, пока я был там, и наверняка остались и после моего отъезда. Встречается ли она еще с Биллом, которого зовут Гильермо? Виделась ли она с ним снова: Или Гильермо уже вернулся в Испанию после запланированных двух месяцев в Нью-Йорке? Из нас троих там осталась только Берта, надо бы позвонить ей. Я уехал, но нас с ней связывает общая тайна, от формы множественного числа никуда не деться, она постепенно заполонила все). Чего хочет от нас Кустардой? Что он тут ищет?