Приходит второй, совершенно пьяный, приносит свой график съемок в кино. На следующий день, уже на репетиции, он тоже в нетрезвом состоянии. При этом говорит, что очень уважает меня и хочет, чтобы в театре наладилась новая жизнь. Он так мешает своим поведением репетиции, что мне приходится раньше времени ее кончить.

Третий заходит поздно вечером в комнату, где я работаю, и произносит часовой монолог, в котором нет ни одной паузы, так что я не пытаюсь что-то свое вставить. О чем монолог? Обо всем. О жизни, об искусстве, о Любимове. Все это, однако, тоже сводится к тому, что он всегда был свободный человек, убегал почти от всех театральных работ, чтобы сниматься в кино. Сейчас у него какая-то поездка за границу на съемки. Он, в принципе, тоже за новую жизнь в театре, просто такая просьба ко мне – оставить его свободным. Признался он и в том, что немножечко выпил.

Четвертый на первой репетиции «Дна» сидел где-то сзади у стенки, красный, как рак. На следующий день не пришел, никому ничего не сообщив. Ему долго звонили – никто не подходил. Наконец часа в два он поднял трубку и сообщил, что у него болит сердце. Я попросил передать ему, что у меня был сегодня приступ. Но я пришел, а если бы не смог прийти – позвонил бы в театр рано утром.

Пятый говорит, что он давно выдохся, он еще при Любимове хотел уйти, что где-то даже лежит его заявление. Непонятным при этом остается только то, почему он так противился оживлению и обновлению театра. Ну, выдохся и выдохся, зачем прикрываться высокими словами?

И вот постепенно я начинаю сомневаться в искренности их борьбы за честь театра и справедливость. Не есть ли это все борьба всего лишь за то, чтобы остаться такими же распущенными, какими они были вот уже несколько лет? В их «идейных» фразах есть доля правды, но еще больше – актерской взвинченности и демагогии. Для меня это – печальное открытие в театре, который вроде бы замешен на правде, на коллективности.

Вот и оказывается, что я больше их способен продолжать общее дело. А они и при Любимове уходили в кусты. Теперь покричали немного, потому что им показалось, что они на баррикадах и оттуда их было видно. А затем погрузились в привычное свое состояние распущенности.

Самое страшное – не творческие трудности, а отсутствие человеческих контактов».

Некоторые актеры ушли из театра по собственному желанию и без каких-либо идейных соображений.

Л. Ярмольник: «Театральная судьба у меня не сложилась. Я проработал на «Таганке» восемь лет, а настоящей роли, которой мог бы гордиться, так и не сыграл. Я был первым, кто уволился по собственному желанию, когда в наш театр пришел Эфрос. Как актер я ему был неинтересен и не нужен, о чем он, не стесняясь, заявил».

Ох, как Эфросу нужен был сейчас Высоцкий!..

А. Эфрос: «Я и при жизни его считал, что это человек колоссальный. Я был младший, он – старший, и разговаривал со мной слегка снисходительно. Человек был очень закрытый, дерзкий, его все побаивались, хотя он говорил тихим голосом. И вообще он был маленький – маленький, аккуратненький, такой тоненький совсем мальчик. Он человек был такой совсем отдельный. Он приезжал на своем «мерседесе» через пять минут после начала спектакля, спектакль задерживали. Я бесился, ждал, думал, что сейчас скажу какую-то дерзость. Он входил в какой-то маленькой курточке и в дверях с кем-то разговаривал, спиной входя, хотя уже нужно было давно быть на сцене. Я подходил к нему, он поворачивался и говорил: «Все будет хорошо» – и я терялся. Был замечателен своей внутренней силой…

Высоцкий тратил и отдавал, прежде всего, самого себя. Что он благодаря этому выразил? Люди, в жизни стиснутые тысячью повседневных обстоятельств, не кричат, подавляют в себе это желание. К подмосткам оно обычно ищет путей косвенных, закрытых. Высоцкий выразил этот крик души. Через себя. Через свою боль он выразил чувства многих.

Вот ведь странно – многолетний режиссерский опыт убеждает, что всех актеров, с которыми имеешь дело, ты, режиссер, знаешь. И на этом знании актерской психологии и человеческих характеров возникает необходимый для работы контакт. Высоцкий, повторяю, оставался для меня человеком таинственным, но такого мгновенного контакта, пожалуй, у меня не было ни с кем в работе. Никаких лишних вопросов, никаких пояснений и объяснений, никаких комплексов – только обостренный слух к существу роли, к существу спектакля и абсолютная, полная отдача этому существу. А отдавать он умел, как никто, – щедро, неожиданно, ошеломляя мощной силой собственного наполнения того, что в нашем деле называется «рисунком роли». Суть, зерно он схватывал мгновенно, «контур» образа дорисовывал, будто вырвав из моих рук карандаш, безошибочно. А дальше… дальше делал то, что способен только актер огромной душевной содержательности – наполнял собой, своим чувством, своим пониманием жизни, своей наблюдательностью то, что есть роль, образ. И я, режиссер, отходил в сторону. Уже по каким-то неведомым мне, таинственным законам творилось его искусство, выявляя себя – его, Высоцкого, личность».

«Таганка» разделилась на «эфросовцев» и «любимовцев». Из театра ушел Б. Хмельницкий. Ушел спокойно… Актерами, резко вставшими в оппозицию к Эфросу, были Л. Филатов, В. Смехов и В. Шаповалов. Они тут же откликнулись на предложение Г. Волчек перейти в «Современник» – театр, близкий «Таганке» прежде всего своей гражданской позицией. Г. Волчек звала к себе и А. Демидову, но той захотелось во МХАТ. О. Ефремов не взял – осталась с А. Эфросом. В. Золотухин тоже подумывал о переходе во МХАТ, но не к Ефремову, а к Т. Дорониной.

У каждого из покинувших «Таганку» не было особого подвижничества по отношению к Любимову. Здесь преобладали скорее личные мотивы и обстоятельства.

У В. Шаповалова были старые непримиримые счеты с Эфросом. Еще в 75-м году, когда ставился «Вишневый сад», Шаповалов репетировал Лопахина – великолепно, как все говорили. Высоцкий в это время был за границей. И вот, когда выпуск спектакля был уже совсем близко, Шаповалов пришел в костюмерную мерить костюм, а ему вдруг объявили: «А у нас костюм не на вас, а на Высоцкого» – так распорядился Эфрос, когда узнал, что Высоцкий скоро приезжает. Этого Шаповалов никогда не мог простить.

Л. Филатов вместе с Золотухиным был назначен на роль Пепла в спектакле Эфроса «На дне». Но у Филатова в это время были съемки – он играл Чичерина и в спектакле не репетировал. Он договорился с Эфросом, что пока будет репетировать Золотухин, а там – как получится. В «Чичерине» и у Золотухина была небольшая роль, которую долгое время не снимали. Когда наступило время сниматься Золотухину, Филатов должен был его заменить, но отказался. Эфрос ему сказал: «Если вы так относитесь к театру, вам просто надо уходить отсюда!» Филатов подал заявление…

Л. Филатов: «…я работал на «Таганке» до тех пор, пока не произошло это несчастье с Любимовым, когда мы, несколько человек, покинули в знак протеста «Таганку» и ушли в «Современник». Вместо того чтобы сделать это тихо, мы еще устроили в «Современнике» довольно громкое выступление. Тогда это было нашим театральным стилем. Но мы не учли контекста времени. Любимов остался за рубежом, и все это превратилось в политику».