В. Смехов тоже сделал жест, будто не может в театре без Любимова. На самом деле он репетировал с Эфросом роль Барона, а потом у него произошел скандал с одной актрисой, и Смехов ушел из театра.

Старейшина театра Г. Ронинсон пытался убедить молодых коллег, что уход с родных подмостков означает предательство. На его взгляд, наиболее честным было разделить вместе со своим театральным домом его судьбу – со всеми причитающимися бедами, радостями, печалями, заботами и победами.

Каждый из ушедших потом будет жалеть об этом жесте, но в тот момент было удобно прикрыться патриотическими лозунгами. «С приходом в театр Эфроса закрылась обратная дорога для Любимова!», «Эфрос не должен был приходить на «Таганку»! Это театр Любимова!» – был их главный упрек Эфросу. Справедливый ли? Им казалось, что Любимов рвется в Москву, но его власти не пускают. Они продолжали находиться в неведении относительно того, что Учитель давно от них отрекся и особым желанием вернуться на родину не горит.

Виктор Розов: «Мне не забыть, как на прекрасном юбилейном вечере, посвященном 30-летию образования театра «Современник», трое таганских актеров, только что принятых в труппу «Современника», пели на сцене пошлейшие куплеты, оскорбительные для Эфроса. Присутствующих на юбилее охватил стыд и чувство, будто все неожиданно оступились и угодили в помойную яму. Анатолий Васильевич никогда не был грубым, поэтому хамство и грубость в его адрес выглядели чудовищно».

Если к поступку трех (хотя и ведущих) актеров Эфрос отнесся более-менее спокойно, то уход Д. Боровского был для него ударом. Он очень рассчитывал на серьезную поддержку Боровского, на его высокий авторитет в коллективе, надеялся, что их хорошие взаимоотношения и понимание в прошлых совместных проектах продолжатся в новых условиях. Первая же попытка договориться не удалась.

Эфрос отлично понимал, что «Таганка» – это театр Любимова. Если не будет любимовской идеи, его видения мира и современности, того прежнего театра не будет. И раньше, и в то страшное время Эфрос с неизменным уважением, дружески, нежно говорил о Любимове. Он пишет открытое письмо Любимову в эмигрантский журнал «Континент», упрекая основателя в том, что тот хочет погибели своему театру. Любимов на письмо не отреагировал…

По выражению же И. Смоктуновского, Эфрос спас честь «Таганки», спас труппу – одних он удержал властью главного режиссера, других завоевал работой.

Осенью 1985 года театр получил приглашение на участие в Белградском фестивале БИТЕФ, с обязательным условием – показать «Вишневый сад». Эфрос начал с восстановления этого спектакля и постановки горьковской пьесы «На дне». Роль Лопахина Эфрос предложил Олегу Борисову, но тот отказался, заметив, что играть Лопахина после Высоцкого он не сможет… Ю. Любимов от своего прежнего понимания (1975 год) этой постановки тогда не отказался: «”Вишневый сад” – средний спектакль, без концепции, разрушающий эстетику данного театра, вредный». Но в декабре 91-го в интервью «Независимой газете» Ю. Любимов назовет «Вишневый сад» А. Эфроса замечательным спектаклем. Что это? Изменилась конъюнктура? В. Золотухин объяснил просто: «Он перемонтирует свою биографию, исправляет, запутывает, на худой конец. Он что, не знает, что существуют стенограммы обсуждений не только «Годунова», но и «Вишневого»…»

Спектакль «На дне» – о вечной для России ситуации, когда люди живут так, как дальше жить нельзя, но как жить иначе, они не знают, – был выпущен в конце декабря 1984 года.

А. Эфрос: «У Высоцкого есть песня «Дом». «Что за дом такой, погружен во мрак… В дом заходишь, как все равно в кабак… Укажите мне край, где светло от лампад…» Одна из лучших его песен. Долгое время ее не включали в список песен, которые разрешались, потому что никак не могли решить, что это за дом такой. Я подумал, что эту песню можно использовать в спектакле «На дне», и вся горьковская пьеса для меня осветилась по-новому. Я почувствовал прямую связь этой пьесы с самыми больными вопросами сегодняшнего дня. Каждый раз вхожу в зал и, волнуясь, жду, когда Высоцкий запоет. Тогда легче репетировать, тут какой-то верный указатель всему спектаклю.

Когда на одной из репетиций появился концертмейстер и стал на сцене с актерами разучивать эту песню, мы, наблюдавшие, были взволнованы: люди опять собрались, чтобы что-то хорошее продолжить. Это было сильное чувство какого-то возможного возрождения».

И возрождение состоялось. Острота конфликта режиссера с актерами, возникшего сразу после прихода Эфроса, постепенно сглаживалась. Одна за другой игрались премьеры. «Таганка» снова начала заявлять о себе внутри страны и на зарубежных гастролях. За три года Эфрос поставил на «Таганке» шесть спектаклей, которые имели реальный успех и за границей, получили все главные призы на БИТЕФе в Югославии. Цену его постановкам узнала Франция, а затем и Италия, когда по приглашению крупнейшего европейского театрального режиссера Джорджо Стрелера «Таганка» гастролировала на сцене его театра «Пикколо». Успех был оглушительный, но создателя спектаклей уже не было в живых.

Как ни велико искусство, все-таки и оно – часть жизни. И уйти от нее нельзя. Выдержала воля, не выдержало сердце… В Старый Новый год, 13 января 1987 года, от сердечного приступа скончался выдающийся советский режиссер Натан Исаевич Эфрос. Ушел гений театра, живший в пространстве театра, в его времени, отдавший всего себя, без оглядки, сцене, репетиции, испытавший в театре горе и счастье и смерть принявший от театра. Первое время по Москве ходила легенда о том, что Эфроса вызвал на проработку министр культуры и он там прямо на его письменном столе свалился от сердечного удара. Легенда отражала взаимоотношения прогрессивного художника и чиновников. «Мне кажется, что я разлюбил театр», – это была самая драматическая фраза, вырвавшаяся у Эфроса под гнетом сложившихся жизненных обстоятельств…

На похоронах с прощальным покаянием выступил В. Золотухин:

«Дорогой Анатолий Васильевич! Простите нас! Чувство чудовищной несправедливости, личной виновности и виновности коллективной не покидает меня, и, кроме слов покаяния, мне трудно найти сейчас другие слова. Думаю, подобные чувства испытывают и мои коллеги, все работники театра, в том числе и те, кто вольно или невольно, словом или поступком небрежно коснулся Вашего больного сердца и профессиональной чести…

Мы, которые успели с ним поработать, за эти трудные годы узнали его как выдающегося режиссера, но, кроме того, мы поняли и оценили его благородство человеческое, с каким он относился к тому, что было сделано театром до него: к старому репертуару, с какой деликатностью удивительной относился он к нам, старым кадрам театра…»

И, действительно, было в чем каяться Золотухину (другие для покаяния созреют несколько позже), который меньше года назад записал в своем дневнике: «29 марта 1986. Вчера предложил Дупаку сменить гл. режиссера, как не оправдавшего наши надежды, как человека глубоко чуждого нашим устремлениям в искусстве театра… Никого не слушает, ни с кем не советуется… Ни одного собрания коллектива, ни одного серьезного разговора… спектакли выходят один хуже другого… накапливается атмосфера неоткровения, лжи, интриг, двуличия…»