В зале повисла тишь, сенаторы заерзали. В глазах Брабанцио пылала ненависть. Ко мне. Я разыграл против него его же карту – войну. Этот блядский Крестовый поход, который он так настойчиво лоббировал, но так и не смог протащить через совет. Я швырнул это ему в лицо: твоя дочь – или твоя война, Монтрезор.

– А дурак дело говорит, – сказал Брабанцио дож.

Монтрезор, казалось, весь усох, неистовая ярость в нем уступила место изможденности. Пред нами теперь стоял побежденный. Шаркая ногами, он доволокся до Отелло и Дездемоны, вложил руки одного в руки другой и придержал их в этом союзе.

– Ну, бог с вами![112]У меня есть еще одна дочка, а эта – ваша, так уж и быть, а мне она больше не дочь.

Из глаз Дездемоны хлынули слезы, и она уткнулась лицом в плечо мавру.

Дож спустился со своего помоста и обнял новобрачных.

– Венеция благословляет ваше бракосочетанье и объявляет Отелло венецианцем – отныне управляют им и его защищают все законы республики. – Затем отпустил пару и сделал шаг назад. – Но празднованье вашей свадьбы мы отложим, храбрый наш Отелло, ибо сейчас вам надлежит быстро переместить наши силы на Корсику. Нам поступили сведенья, что генуэзцы намерены двигаться на Бастию, наш тамошний порт, и вы должны их отвратить.

– Я отправлюсь туда, ваша светлость, но прошу отвесть жене удобное жилище, дать содержанье и назначить штат, приличные ее происхожденью[113].

– Так нельзя ль ей жить у своего отца? – спросил дож.

– Я не согласен[114]. Под моей крышей ей теперь не рады, – пробурчал Брабанцио.

– Тогда, быть может, ваша светлость найдет ей комнату в своем дворце? – сказал Отелло.

Дездемона отклеилась от мавра, сердито глянула на отца и обратилась ко всему собранию:

– Светлейший дож, склоните благосклонный слух к моей искренней речи, и пусть ваш голос окажет поддержку моей простоте[115], – произнесла она. – Я тоже имею право голоса в решении моей судьбы. Ибо я тоже венецианка. Я полюбила мавра, чтоб везде быть вместе с ним. Стремительностью шага я это протрубила на весь мир. Я отдаю себя его призванью, и храбрости, и славе. Для меня краса Отелло – в подвигах Отелло. Мой жребий посвящен его судьбе, и мне нельзя в разгар его похода остаться мирной мошкою в тылу. Опасности милей мне, чем разлука[116]. Я еду на Корсику с ним.

– Но, любовь моя, – возразил Отелло. – Мне придется отправиться скоростной галерой – отплытье в эту ночь[117], – а галера – корабль военный, где нет помещенья для жены. Кроме того, мы времени покорствовать должны[118], и нужда в спешке не даст тебе достаточно времени, дабы собрать вещи.

– Я провожу ее на Корсику, – раздался голос из толпы. Вперед вышел Яго.

– Но будут и другие битвы, Яго, – ответил мавр. – Ты понадобишься здесь, в Арсенале – распределять экипажи по кораблям.

– Я свою жену отправлю, чтобы служила Дездемоне, – и так прослежу, чтобы она вернулась в ваши объятья на Корсику. Вы ее знаете, Дездемона.

Дездемона сжала руку Отелло.

– С Эмилией встречались мы, это правда. Она природой обладает доброй и будет мне хорошей компаньонкой.

– Быть по сему[119], – сказал мавр. – Кассио, готовь пять быстрых кораблей. Отплываем на Корсику с приливом. – После чего мавр повернулся к совету. – Синьоры, я вас благодарю за вашу веру и за эту даму. За то и за другое отвечаю жизнью.

Он предложил руку Дездемоне, и та, поворачиваясь идти за ним вон, одними губами промолвила мне: «Спасибо», – и улыбнулась.

Я остался стоять посреди залы – как бы не при делах больше, мне показалось, поэтому я изящно взмахнул Куканом – отметить свой сход со сцены – и направился к дверям.

– Неблагодарные ебучки! – заорал я. – Если б не Отелло, ваш город осадили б генуэзцы, вы бы все говорили сейчас на ятом итальянском.

– Но мы и так говорим на итальянском, – заметил Брабанцио.

Я опрометью развернулся к нему.

– А представляете, как рьяно Отелло на прощанье пежит вашу дочку, Монтрезор? Спорить готов, ее стоны слышны аж до моста Риальто.

Оглядываясь на прошедшие событья, с учетом замуровки и прочего, может, я и был с Монтрезором опрометчиво жесток.

* * *

Поэтому, само собой, Дездемона рада была меня видеть, когда мы с Джессикой добрались до Цитадели. Ну, не совсем так уж прямо «когда». Вошли мы следом за Яго и его другом.

– Ваш отец мертв, – сказал Яго.

– О боже мой! – И Дездемона принялась лишаться чувств. Отелло успел ее поймать и прижать к груди покрепче.

– Когда? – только и спросил он.

– Месяц назад, быть может, чуть больше. Он умер в винном погребе – сердце, – пока сестра госпожи была во Флоренции. Слуги нашли его лишь несколько недель спустя.

Дездемона всхлипывала в плечо Отелло.

Комната была большой, и множество столов в ней были завалены картами и схемами. Отсюда Отелло руководил своей армией. Вошедший с нами Кассио подтолкнул вперед Джессику и меня.

– Госпожа, вот сестра милосердия пришла дать вам успокоенье.

Я склонил голову и произнес sotto voce[120]:

– Уйдемте в тихий уголок, дитя мое, помолимся.

Отелло кивнул и вручил Дездемону Кассио. Тот приобнял нас обеих и вывел из комнаты. Дездемона душила скорбь в моем монашеском бюсте, Джессика следовала за нами по пятам. Едва мы вышли из командного пункта, и Кассио покинул нас и закрыл за собой дверь, отрезав нас от Яго, я откинул вуаль и сказал:

– Не лейте столько слез. Папаша ваш был ебожаба и убийца, сами же знаете, нет?

– Карман? – Скорбь ее сменилась смятеньем.

– Плюгавый паразит, вот точно, – произнесла Джессика. – Даже на корм акулам не пойдет.

– Не обращайте на нее внимания, дитя мое, это она просто пиратничает.

– Она?

– Знамо дело, – отозвалась Джессика. – Раздвоенный я хвост, мать его, только под маскировкой, нет? Девичьи прелести от киля до клотика. – И она обвела рукой означенные прелести, таившиеся под маскировкой на ее девичьем теле.