— Новая жизнь не лучше, — заявила девушка в оранжевом пиджаке. — Товарное изобилие, бесспорно, налицо, но трудящиеся массы по-прежнему в том месте, на котором они сидят. Я недоумеваю: неужели этой практике нет конца?!

Сравнительно старичок:

— Ну, это они умоются, потому что наш Иван в общем и целом непобедим. Диктатуру пролетариата — это мы, конечно, сразу отметаем, но какую-нибудь методику со временем придумаем и эту шпану, точно, пересидим!

Когда Алеша Мошкин кое-как добрался до дома, жена еще спала, обнявшись со своим мишкой, хотя дело было в девятом часу утра. Ложиться было поздно, но Мошкин все равно, раздевшись, залез в постель. Он полежал немного, глядя в потолок, потом легонько пихнул жену локтем и сказал:

— Слушай! До чего интересный у нас народ!

Жена всхлипнула во сне и повернулась на другой бок.

Всякий знает, каковы наши маленькие провинциальные города. Это, как говорится, нечто отдельное, до такой степени колоритное, что в них себя чувствуешь словно за границей, точно в какой-нибудь Внутренней Монголии, где все непривычно и все не так. Например, дома стоят следующим образом: как будто они сами решают, каким манером и где им стоять, положительно вразнобой, и если они деревянные, то похожи на засохшую краюху ржаного хлеба, а если каменные, — то на огромные курятники, поскольку балконы у них застеклены-окрашены слишком разнообразно и выпирают, как волдыри. Улицы не метутся никогда, однако же они не так замусорены, как того следовало ожидать, даром что всего две урны приходятся на город — одна при входе в здание городской администрации, другая на том углу, где располагается «Агробанк». Если есть большая лужа — а она, как правило, есть — то не пересыхающая даже в тридцатиградусные жары. Обыкновенно в городке найдется пара-тройка строений еще старинной, добольшевистской архитектуры, но они облупились и как-то скукожились до того, что смахивают на позавчерашнее недоеденное яйцо. И всё заборы кругом, заборы в качестве, кажется, даже основного градообразующего элемента, то покосившиеся, то ничего себе, из-за которых ломятся яблоневые ветви, и всё сарайчики вокруг, сарайчики, главным образом дровяные и очень похожие на халупы, где обитает бразильская беднота. Наконец, подъездные пути к городку, то есть дороги, нечувствительно перетекающие в улицы, — в сущности, не дороги, а такие специальные оборонительные сооружения от неблагонадежных соседей, которые всегда выручат, если что. Ну, еще одиноко торчит посреди площади киоск «Роспечати», а возле него устроилась стая бездомных собак, которые задумчиво дышат, высунув языки.

В городке Курбске, притулившемся на границе двух наших северо-западных областей, прежде, впрочем, не водилось бездомных собак, и появились они только в самые последние годы, одновременно с товарным изобилием, демократическими свободами и храмом Успения Божьей Матери, возрожденным местными богатеями из таких руин, что, можно сказать, они его возродили из ничего. Так уж у нас водится: если грибное лето, то жди войны, если ненароком грянут демократические свободы, то немедленно страну бездомные собаки заполонят.

Особенно это обстоятельство огорчало редактора единственной городской газеты «Курбский наблюдатель», приятного моложавого господина по фамилии Пузырев. Он даже открыл было кампанию за человечное отношение к «братьям нашим меньшим» и заодно по сбору средств на строительство собачьего приюта, но ему побили окна пенсионеры, а деньги как-то сами собой перекочевали на таинственные счета.

Не то чтобы Пузырев был оголтелым собачником, и даже у него в доме никогда не водилось никакой живности, кроме тараканов, а так… — затеял он кампанию из одного сочувствия ко всему живому, от таракана до коровы и от коровы до лопуха. Он, бывало, как заприметит того или иного несчастного пса с обвисшими ушами и свалявшейся шерстью, так сразу его прошибет чувство, горькое как слеза, тем более что животина смотрит на него печально-вопросительно, точно нагоняй делает, точно ей так и хочется сказать: «А еще называется старший брат!»

Впрочем, не одни бездомные собаки огорчали редактора Пузырева, его вообще многое огорчало в последнее время, и даже в большем объеме, чем при райкомовских-исполкомовских, когда из пищи насущной, которую «даждь нам днесь», в городе можно было обрести только макаронные изделия да толковые словари. А именно: ребятня, которая попрошайничала на автобусной станции в самый разгар учебного дня, старушки, торговавшие на рынке разным неликвидом, вроде шнурков для ботинок, городской прокурор, выстроивший на берегу речки Быстрянки громадный дом, похожий на замок, цыгане, безбоязненно выращивавшие коноплю, отсутствие какого бы то ни было муниципального транспорта, проститутки, по выходным наезжавшие из Смоленска, две молодежные банды, соперничавшие меж собой (одна под началом бывшего милиционера Самсонова, другая под водительством известного разбойника по кличке Кирпич, у которого имелся на вооружении даже пистолет-пулемет Шпагина), банкротство завода металлоконструкций имени Емельяна Пугачева, критическая изношенность теплосетей, дешевизна винно-водочных изделий и безбожные цены на молоко. Вообще, Пузырев был человек нервный, принимавший слишком близко к сердцу всяческое нестроение и разор.

В частности, ему не давало покоя то запустение, какое-то непоправимое, конечное, в которое пришел Курбск за последние десять лет. Он и прежде-то был невзрачным, при райкомовских-исполкомовских, но как открылось товарное изобилие и демократические свободы, город до такой степени обветшал, что на него не было сил смотреть. И главное, местоположение Курбска всеми признавалось на редкость привлекательным, колоритным: город стоял на холмах при слиянии двух невеликих рек, и если обозреть его со Смоленской горки, то даже на душе станет легко, как-то просветленно, точно вдруг отпустила зубная боль.

Сколько раз Пузырев, бывало, мне говорил, когда мы с ним устраивались где-нибудь на Смоленской горке, предпочтительно под кустом бузины, выпивали, закусывали ядрененькими свежими огурцами и пронзительно, как насквозь, оба смотрели вдаль:

— Я, конечно, в Испании не бывал. Наверное, там тоже красиво, и даже скорей всего. Только у них кроме красот, которые от бога, есть еще и красоты, которые от людей. А у нас — просто плюнуть хочется, какую кругом понастроили дребедень!

Потом он начинал длинно грезить на тот предмет, как хорошо было бы снести все заборы и сараи, что, положим, на ближнем холме следует воздвигнуть мемориал женам декабристов, на дальнем холме — фешенебельную гостиницу, по-над речкой Быстрянкой — симпатичные коттеджи для простого народа, а заместо водонапорной башни, взявшейся ржавчиной еще при Хрущеве, построить форменный небоскреб.

— Нет, я этого дела так не оставлю! — напоследок говорил он. — Я на плаху пойду, но будет у нас в Курбске и мемориал, и коттеджи, и небоскреб!

Замечу, что Пузырев относился к тому редкому теперь подвиду русского человека, у которого слово не расходится с делом, и он частенько-таки добивался, чего хотел: то он наведет в газете беспощадную критику на руководство районного Бюро технической инвентаризации, хотя бы сам прокурор отговаривал его от этого опрометчивого деяния, и на смену прежним махинаторам там посадят новых махинаторов, то вдвое повысит заработную плату сотрудникам редакции «Курбского наблюдателя», в то время как город вот-вот перей дет на подножный корм. Судя по всему, в Пузыреве было слишком развито чувство национального достоинства, и даже это было гипертрофированное чувство, несообразное с реалиями русской жизни. Таких субъектов у нас издавна называли ненормальными, но из их числа, между прочим, Михаил Лунин, Лев Толстой, Константин Циолковский и еще один мужик из Саратовской области, который самосильно построил подводную лодку и всплыл только в иранских территориальных водах, в виду города Энзели. В общем, от редактора следовало ожидать каких-то решительных действий, направленных на превращение Курбска из обыкновенной нашенской дыры в населенный пункт общеевропейского образца.