— Вы тоже ступайте, фрау Ильдирим — Голос Вернца доносился сквозь пелену стыда, окутавшего их и объединившего. — Нам придется поговорить о вашем будущем. Вероятно, вы займетесь выдворением себе подобных.

— Я думал, что умру на месте, — заявил Тойер за дверью.

— Надеюсь, долго ждать не придется, — зашипела на него Ильдирим. — Ваша карьера, возможно, позади, а моя лишь начинается. «Себе подобных…» Дерьмо! — Она с негодованием застучала каблуками, удаляясь.

Стук в дверь. Он открывает:

— Господин Вернц?

— На работе мне сказали, что вы поехали в отель. Ведь это ваш портсигар?

— Да-да, мой. Фантастика! Я уже искал его. Где вы нашли?

— Вероятно, я по ошибке сунул его в карман, извините… Я и не знал, что вы курите.

— Очень и очень редко.

— В общем, по-видимому, я случайно его прикарманил! Еще раз извините!

— Я вас умоляю! Замечательно, что он снова у меня!

— Конечно… Между прочим, меня беспокоит, как вы изобразите в своей работе наше ведомство… Мы сейчас проводим сложные мероприятия по изменению структуры…

— Не беспокойтесь, господин коллега, не беспокойтесь.

— В самом деле? Большое спасибо.

— Это я вас должен благодарить.

— Вы хорошо себя чувствуете? Может, вы согласитесь прокатиться по реке с моей семьей? Правда, навигация открывается лишь с Пасхи. Но это чудесная прогулка: Неккаргемюнд, Неккар-штейнах, Дилсберг… или вниз до Вормса! Рейн в огне…

— Думаю, я закончу свои дела еще до Пасхи, господин Вернц.

Вот и правильно. Забыть монограмму, вообще вставлять аппаратуру в портсигар с монограммой было ошибкой, он слишком увлекся ролью, слишком охотно становится Мартином Дунканом. Но ошибка превратилась в триумф. Вот вопрос динамики и воли. Что такое танец, как не воля и движение?

Остаток четверга Тойер провел совершенно спокойно. Он вежливо попрощался с подчиненными, дружески напомнил им об очередных совместных шагах.

— Искусство, теперь все внимание только на искусство. — Вопросы о том, имеет ли все это смысл в новой ситуации, он кивком принял к сведению, но комментировать почти не стал. Пожалуй, на самом деле сейчас важней всего хорошенько выспаться, а Хафнеру вообще нужно срочно лечь в постель. — Спокойной ночи, господа.

Было два часа дня.

Он медленно прогуливался. Штерн не вызвался его подвезти, но его это устраивало. Сейчас ему хотелось просто идти, смотреть и размышлять. Но прежде всего — отключиться. Смутно он припомнил, где несколько лет назад ему сделали последний укол от столбняка. Медленно взял курс на этот дом в Вестштадте, словно нефтеналивной танкер на далекую точку на горизонте.

Эта часть Гейдельберга не обладала важным историческим рангом, но тут можно было заглядывать в сады и дворики, радуясь, как хорошо расположены виллы. Новую синагогу он тоже одобрил, а при виде играющих детей ему вспомнились запах, исходящий от рук вратаря в холодный сырой день, облезлый кожаный мяч, ворота — два школьных ранца и никакой верхней перекладины, — высокая мокрая трава с колючками. Фабри бьет одиннадцатиметровый. (Надо ему черкануть открытку.)

Тойер уронил скупую слезу, и тут же его душа снова покрылась толстой коркой. Все теперь было под запретом. Все бурные чувства заперты. Он задыхался. Он хотел поскорей попасть к врачу.

Комиссар нашел тот дом, еще издалека увидел, как блестит никелированная вывеска. Дверь была открыта. Внутри творилось невесть что, словно в лазарете после сильного обстрела. Единственная медсестра из трех, державшая возле уха одну телефонную трубку, а не две сразу, торопливо спросила, записывался ли он заранее или у него острый случай.

— Острый, — ответил Тойер. — И все острей с каждой минутой.

— Тогда вам придется подождать, — сказала молодая женщина. — Какая страхкасса?

— Приватно, — ответил Тойер, — совершенно приватно.

Он заполнил корявыми руническими знаками формуляр и с трудом вспомнил свой телефонный номер. По-крестьянски кивнул, здороваясь с другими пациентами, ждавшими в приемной, а их было не счесть, и прочел от корки до корки журнал «Женщина в зеркале». У одной дамы вся ушная раковина была утыкана акупунктурными иголками, а она все-таки лихорадочно правила рукопись. Тойер охотно объяснил бы ей бесполезность подобных усилий, но слова не шли с языка, получился лишь зевок, который никто не заметил.

Когда, спустя два часа, настала, наконец, его очередь, он толком и не знал, что сказать.

— Господин Тойер, чем могу быть полезен? — спросил врач, глядя на него так терпеливо, словно это был единственный больной в элитном санатории, хотя сквозь закрытую дверь доносились непрестанные телефонные звонки и хлопанье дверей.

— Иногда у меня бывает так, что сердце как будто спотыкается, — сказал Тойер, — и в голову лезут всякие странные мысли. Что когда-нибудь я вот так расстанусь с жизнью. Да, и еще иногда бывают приступы мигрени, но не так уж часто. — Он замолчал.

Врач тоже с минуту помолчал и, казалось, сам стал немножко больным.

— Это приемная отоларинголога, ухо-горло-нос, — тихо сообщил он, наконец. — И вы это, конечно, знаете.

Тойер сумрачно взглянул на него:

— Когда-то мне тут сделали укол от столбняка в мягкое место. Интересно, от чего? От горла, уха или носа?

— Десять лет назад здесь принимал врач общего профиля. Теперь он скульптор. А мы с тех пор обосновались здесь.

Полицейский удивился вежливости врача и воспринял ее как маленький подарок в этот день сплошных неудач.

— И что, хороший скульптор? — мягко поинтересовался он.

— Я бы сказал: нет. — Врач задумался. — Но он, по-моему, счастлив.

— Тогда хорошо, — кивнул Тойер и покорно спросил: — Так я, пожалуй, пойду?

— Мне очень жаль, — сказал его собеседник и положил ему руку на колено. — Вы наверняка нездоровы, и вам, пожалуй, следовало бы побывать у коллеги, который специализируется по психосоматическим заболеваниям. Вот что я вам предлагаю. Неплохо бы также взять отпуск и куда-нибудь съездить. Лучше не одному. И не на Мальорку, там отвратительно.

Тойер покачал головой:

— Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.

И вдруг заснул.

Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.

В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.

— Мы дали вам поспать, — объяснил он. — Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.