— Пожалуй, это должно помочь. Или ты еще собираешься вести машину?

Она без слов помотала головой, но коньяк только пригубила.

Тойер по-дружески сидел рядом с ней, держал ее руку и мысленно взвешивал множество фраз, из которых не произнес ни одной. Только ничего сейчас не менять, просто быть вот так вместе.

Через полчаса Хорнунг утерла последние слезы:

— Все-таки забавно, чего только не натворишь, когда ты вдвоем с близким человеком.

Тойеру не хотелось расставаться с созерцательным состоянием, в котором он находился.

— Сейчас я должен заняться людьми, которые действительно кое-что натворили. — Он тут же увидел, что она рассердилась на его слова.

— Ну да, я-то никого не убила, так что какие проблемы! — Под ее взглядом он невольно съежился.

— Нет, — солгал он, — я имел в виду последнюю ночь, тогда я в самом деле… ну… определенно не совершил никакого подвига.

— Дело не в этом. — В ее голосе звучала усталость. — От тебя и не требуется прыть жеребца. Вот только у меня внезапно появилось ощущение… Я о том, что ты заснул, прямо посредине. Я так безумно одинока, Тойер.

Комиссар вздохнул. Он не хотел вместо своих обычных выверенных чувств погрузиться в абсурдную кашу страстей и промолчал.

Хорнунг набрала в грудь воздуха, словно вынырнула из морской глубины, где тщетно искала жемчуг.

— Ладно, все в порядке. Не будем сейчас говорить об этом. Все-таки ты неожиданно появился у меня, в первый раз за все время. Я проявлю скромность и не стану тешить себя напрасными иллюзиями. У вас что-то произошло?

Это послужило паролем. Тойер начал с жаром рассказывать, ведь он приехал только ради этого. Если поначалу его подружка еще удивлялась, с каким спокойствием он описывал свой недавний позор, то после его озарения на плотине она уже не могла удержаться.

— Вот это да! Я сейчас позвоню эксперту! — воскликнула она. — Вся эта история кажется действительно… ну, не знаю… Да, возможно, из-за этой картины кого-то в самом деле могли убить. Дай-ка мне трубку, мой знакомый сейчас наверняка еще не спит. Историков искусства, искусствоведов можно сравнить с нейрохирургами, им часто приходится делать свое дело, не считаясь со временем. — Она вышла в прихожую.

Пока она звонила, Тойер подливал себе кофе и сделал добрый глоток из бутылки с коньяком. Разумеется, в каждой федеральной земле имелось отделение полиции, которое специализировалось на фальсификации произведений искусства, но маловероятно, что там захотят в конце рабочей недели поговорить с неудачником Тойером, но еще менее вероятно, что они согласятся это сделать на следующей неделе, когда он станет безработным экс-полицейским. Поэтому придется действовать прямо сейчас, на свой страх и риск.

Вернулась Хорнунг:

— Да, он приедет. Мы можем встретиться завтра вечером у меня. Часов в семь.

Тойер кивнул.

— Только я ничего не готовлю дома, — грустно сказала она.

Тойер обнял ее с закрытыми глазами и попытался вложить в это объятие все тепло своего тела. Его подружка блаженно вздохнула:

— Как давно ты меня не обнимал.

— Еще никогда не обнимал, — довольным тоном поправил он.

— Ты не мог бы остаться? — тихонько спросила она из-под его воротника. — Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Нас, — ответила она и опять заплакала.

Он промолчал. Они долго стояли обнявшись. Потом Хорнунг высвободилась из его рук:

— Я знаю, что ты любишь спать у себя дома. Сейчас я закажу такси.

Дома, встав у окна, Тойер смотрел сверху на отъезжавшее такси. Водитель еще купил себе сигареты и лишь теперь двинулся дальше. Корпулентный сыщик еще какое-то время созерцал ночную улицу, она завораживала его своими ритмами и изменчивым пульсом.

Потом он позвонил Штерну.

— Да, Габи Штерн слушает.

— Добрый вечер, говорит Иоганнес Тойер, коллега вашего мужа…

— Тот самый, сумасшедший?

Тойер невольно засмеялся и подтвердил — простоты ради. Потом услышал в трубке шорохи и чье-то раздраженное шипенье.

— Господин Тойер, Штерн слушает. Извините, моя жена…

— Ничего, все нормально, — заверил его старший гаупткомиссар и ни с того ни с сего добавил: — Привет ей… К тому же действительно поздно. И все попахивает безумием. Да, кстати, который час? Послушайте, Штерн, завтра нам придется поработать…

Ему стоило некоторого труда убедить Штерна, что не все потеряно. К концу разговора комиссар чувствовал себя проповедником.

— Если мы сейчас сдадимся, на нас можно ставить крест. Я заведу себе складной стульчик и стану просить подаяние возле «Вайн-Окса». А в супермаркете кассирша будет обменивать мне мелочь на бумажки. Но и у вас, молодых, дела будут не лучше. Короче, завтра вечером встречаемся у моей приятельницы — Ренаты Хорнунг — по адресу: Доссенгейм, Фрауенпфад, четырнадцать. Усвоил? Сообщишь остальным, это приказ. Возможно, я наберусь храбрости и позвоню Ильдирим, и, возможно, она придет.

— Ладно, хорошо, — сказал, наконец, Штерн, и Тойер сердито спросил себя, с какой стати подчиненные теперь позволяют себе одобрять или не одобрять его указания.

Старший гаупткомиссар сидел на кухне Ильдирим и терпеливо выслушивал ее гневную тираду. По телефону он узнал, что она сказалась больной, — именно теперь, когда все закручивается. Обвинительница ходила взад и вперед. На ней была пижама с мишками и толстые шерстяные носки.

— Знаете, что написано в газете? Про вас? Про меня? Я даже не смогла дочитать до конца: «чрезмерные претензии», «хаотичность», «потухший комиссар», «наивная немецкая турчанка»… Мы трупы! Сейчас у меня женское нездоровье — да лучше бы уж я была беременна ежом! Всю ночь у меня что-то пищало в ушах, как будто я проглотила звуковой сигнал с пешеходного перехода для слепых. И вот теперь являетесь вы и хотите все уладить. — Она в гневе остановилась. — А если бы у меня было что-нибудь заразное? Что тогда?

Тойер наклонил голову набок как воробей:

— Вчера я познакомился с отличным отоларингологом…

— Я давно наблюдаюсь у ушника! — грубо заорала прокурорша, не дав ему договорить. — Я должна избегать стрессов. Если мне это удается, свист становится тише и даже проходит совсем. А при стрессах усиливается. Вы угадали в самую точку. Мало с меня вчерашнего стресса, так теперь еще и вы явились.

Обруганный комиссар шарил взглядом по стенам, придумывая отвлекающий маневр.

— У вас нет фотографий вашей родины? — неловко поинтересовался он.

— О Господи! — Ильдирим подошла к холодильнику и вытащила из полупустой пачки сухой хлебец. — Или я должна еще сказать «О Аллах»? Вас это больше устроит? Я вот что вам скажу: мои самые ранние детские воспоминания — это Ингриммштрассе в Старом городе, я жила там на первом этаже. Еще детский сад на Канцлейгассе, там я один раз наделала в штаны, и это был позор, почти такой же, как та дурная пресс-конференция. Потом училась в школе имени Фридриха Эберта. Знаете, какая у меня была первая песня? «Мое сердце осталось в Гейдельберге». А куда я поехала в свои первые каникулы? В Берфельден, что в Оденвальде, с церковной экскурсией. Потом я иногда бывала в Турции со своими несчастными родителями. Мы с братом пытались говорить по-турецки, но нам не хватало слов. Что ж вы теперь, прикажете мне пришпилить к стенке Айя-Софию или Ататюрка? Меня спрашивают по поводу и без него, не хочу ли я вернуться. Куда мне возвращаться?