— Передавали, что проехал врач в чине генерала — тот не постеснялся, прямо спросил дорогу на Париж! Что это за войска? Армия Корапа. Нечего сказать!

Жан перечитывал письмо, оно было прекраснее, чем песня.

«Жан, родной, — писала Сесиль, — какая я была сумасшедшая, что ни разу не написала тебе с того дня, когда мы так нехорошо расстались. Понимаешь, мне стыдно признаться, — но, должно быть, я ревновала. К чему ревновала, к какому призраку? И по какому праву? Разве только по одному: сколько бы я себя ни разубеждала, ты стал для меня всем, чего мне недостает, о чем я мечтаю, что помогает мне забыть все остальное. Ты представить себе не можешь, через какой ужас я прошла за последний месяц, нет, даже больше месяца. Тебе я не могу и не хочу ничего говорить о Фреде. Чем все было ужаснее, тем живее был во мне твой образ, дорогой мой Жан, дорогой мальчик, такой чистый, такой непохожий на них. Да, конечно, я была сумасшедшая, что не писала тебе. Правда, я была очень несчастна, а жаловаться — не в моих привычках. И о чем бы я тебе могла писать? Что погода хорошая, что на каштанах авеню Анри-Мартен распускаются почки…

А теперь все изменилось. Моя жизнь стала другой. И все как будто нарочно сложилось так, чтобы приблизить тебя ко мне, все вокруг говорит о тебе, напоминает, какой ты. Я уже несколько дней собиралась тебе написать и все не находила времени, не могла же я, в самом деле, послать тебе открытку! Даже с „крепко целую“. И вдруг началась война, по-настоящему началась. От твоих близких я узнала, что ты там, что ты именно там, и мне стало страшно, мне все время страшно за тебя. Жан, родной, нельзя, чтобы ты не узнал, что я люблю тебя. Вот и сказала. А теперь возвращайся, любимый мой, возвращайся скорее живым и невредимым.

Да, я виделась с твоей мамой. Если ты уже получил ее письмо, это тебя не очень удивит. Мы говорили о тебе, и я браню себя, что не сказала ей всего, но зачем волновать ее? Для нее ты маленький мальчик, и представляешь себе, что бы она подумала — замужняя женщина! А все-таки для меня большая радость слушать, как она говорит о тебе, о тебе, которого я не знаю, о ее сыне, понимаешь? Может быть, нехорошо так лукавить, но я ее не разубеждаю, а она все еще считает меня старшей сестрой Никки, которой папа поручил надзирать за этим сорванцом и его товарищем-скаутом. Я бы слушала ее без конца. Ты никогда мне не говорил, какая она милая.

Да не она одна. Когда я подумаю о тебе, о твоей маме, об Ивонне… Мне кажется, этого даже не бывает — ведь я считала, что люди все злые, скверные, судила обо всех по Фреду и его приятелям! Не надо говорить о Фреде. Теперь я вижу, что не понимала других. И от этого сердце у меня черствело, я становилась эгоисткой и только думала, как бы отгородиться от враждебного мира, жить точно на необитаемом острове, куда остальным доступ закрыт… И вот, Жан, родной, все это разом взлетело на воздух, кончилось навсегда. Не знаю, как я отблагодарю ее за эту неоценимую услугу. Потому что все это сделала она, Ивонна.

Мне столько надо сказать тебе, столько мыслей теснится в голове, не знаю, с чего начать. Вот уже дней десять, как я себя чувствую почти что воровкой. Я живу посреди всеобщего несчастья и наслаждаюсь чужим, краденым счастьем, и его не могут омрачить даже известия с фронта, даже страх за тебя, который словно клещами то и дело сжимает мне сердце. Иногда мне кажется, что это прямо гадко: и тем не менее я счастлива! А все оттого, что у меня живут малыши, дети Ивонны. Твоя мама, верно, писала тебе? Представь себе квартиру на авеню Анри-Мартен и в ней этих ребят! Я отвожу их в школу, и целый день мне есть о чем мечтать, чего ждать — минуты, когда надо будет ехать за ними, — есть что придумывать — чем бы их порадовать, чем накормить, и что они выкинут, и во что мы будем играть втроем. Они зовут меня тетя Сесиль. Понимаешь, они сами до этого додумались, а у меня каждый раз замирает сердце. Для них вопрос решен. Они на тебя не похожи, только у Монетты волосы такого цвета, как у тебя, а у Боба золотисто-карие глаза, твои глаза, любимый, твой взгляд. Они, должно быть, больше пошли в отца, чем в Ивонну. Поэтому я думаю, что если бы у меня тоже были дети, они были бы похожи на тебя. Вот чем я живу теперь — этими детьми, соединяющими нас с тобой. Как я горевала, когда у меня умерла дочка, а теперь я думаю, что так, пожалуй, лучше. Ведь она связывала бы меня с тем, другим!

Мне всегда казалось, что дети — ужасная обуза, вечная зависимость. Конечно, зависимость, но какая чудесная. Они совершенно обезоруживают. Чего стоят их милые мордашки, их выходки! Боб с самого начала не дичился меня, а теперь и совсем привык ко мне. Ты бы видел, как он подставляет мне щечку! А Монетта — ей уже десятый год, для нее то, что случилось с матерью, много страшней, чем для малыша. Она все отлично понимает, но не показывает виду, из-за Боба. Она говорит со мной об этом тайком от брата, а как-то вечером она расплакалась и потом просила прощения, что огорчила меня. Меня огорчила! Бедняжечка. Я ответила, что благодарна ей за все — за то, что она здесь, что она плачет и огорчает меня. Она смотрела на меня большими удивленными глазами.

Чем только я ни обязана Ивонне! Ведь это ее дети говорят мне о тебе… И потом, я должна рассказать тебе еще что-то. Я обещала Ивонне не рассказывать, но теперь все изменилось. Нет, об этом после. Сначала надо, чтобы ты знал другое, о чем я не могу подумать без ужаса и все-таки постоянно думаю и надрываю себе душу. Это важнее всего. Береги себя, Жан, родной. Хотя бы ради меня. Я тебя жду, так жду, как не ждал еще никто. Но при этом я хочу, чтобы ты твердо запомнил: если с тобой что-нибудь случится, — я даже не могу вообразить себе такое несчастье, —