Я часто звонил Заку Полски и просился в его клуб. Вода брала меня в свои объятья, как любовница, не успевшая устать от самого неизведанного в мире советского секса. Я плыл и плыл – оттолкнулся от стены, назад, снова вперед, потом назад… О счастье! Вода в бассейне была синей, словно в ней полоскали волосы тысячи Эммочек. Однажды я сказал об этом Заку. Он изумился:

– У Эммы Берг голубые волосы?

– А разве вы не замечали? Она красит их синькой!

– Как бы я заметил? – усмехнулся Зак. – У меня дальтонизм!

– Как же вы собрали свою коллекцию, если не различаете цвета? – удивился я.

– Зато я различаю подпись автора, тут меня не проведешь! – рассмеялся Зак.

– Так вот почему вам не понравился портрет Лили Лории! – радостно воскликнул я. – Там же вся красота в цвете!

– Да, и ваша подпись, простите великодушно. Разве у меня есть время ждать, пока вы станете знаменитым? Умоляю вас, я ведь могу умереть завтра! Мне бы только успеть пристроить Орловского в приличный музей, больше я ничего не хочу! Вы знаете, в чьих руках сегодня арт?

Он не успел. Незадолго до смерти Зак продал свою коллекцию Эмме Берг – за бесценок, как он говорил, практически выменял на обещание, что она сумеет не разбивать коллекцию, а поместит ее – целиком – в музей. Ему пришлось признать, что имя умершего обувного магната открывало больше дверей, чем его собственное имя живого коллекционера и знатока. Выяснилось, однако, что работы Орловского не представляют особого интереса по той простой причине, что их много, лишь книга Друвиля является исключительной редкостью. Эммочка встретилась с директорами нескольких музеев, предлагая “восточно-европейское искусство из семьи Берни Берга”. Хотелось ли ей увековечить память своего мужа или это была попытка объединить пятерых детей? Я помогал ей во всем и был готов предоставить книгу “Путешествие в Персию…”, которую Марк подарил мне, для любой экспозиции, лишь бы коллекция не выглядела “кастрированной”. Однако музеи один за другим отказали Эмме Берг из-за отсутствия места. “Вечные дети” объединились – в последний раз, кстати, – когда вступили в права наследства. Они выставили коллекцию на аукцион, и многолетний труд Орловского – и Зака Полски – мгновенно разлетелся по разным странам.

В клубе Зак любил валяться в шезлонге, окруженный зелеными пальмами и снегом за огромными окнами, и поучать меня.

– Эта ваша манера задавать наивные вопросики мне страшно нравится, – ворковал он. – А как вы все время бегаете за советами? Привыкли жить под диктовку, там, в своей стране Советов… Нарисуйте автопортрет – получится портрет советского человека! Ну, спросите меня – что у вас там сейчас на языке?

– Когда вы узнали, что вы гей? – спросил я. Видимо, именно этот вопрос волновал меня в тот момент.

– Я всегда это знал!

– А когда вы узнали, что я не гей?

– Как только увидел вас в ваших незабываемых синих трусах!

– И вы сразу же догадались?..

– Да еще до того, как вы открыли дверь!.. Да еще до того, как вы сбежали по лестнице!.. Я подумал: вот второй Марк, не от мира сего, спустился с небес! И алый флаг у него в руках: “Не гей!”

Я никогда не обижался на него, а он – на меня. Я мог бы дружить с ним вечно, если бы он жил вечно, мой душистый старичок.

38

Снега действительно хватило на всех, и с лихвой. К концу зимы в магазинах удешевили маленькие машинки, которые поглощали снег и направляли его струей в кучу, как в стог. Я купил – пригодится на следующий год.

Я остался.

Марк говорит, что Канада – лучшая страна в мире, потому что она одной ногой стоит в коммунизме. Мы оба надеемся – каждый по-своему, – что она не застрянет в этой неловкой позе надолго.

Я много лет ждал, когда наконец стану знаменитым, чтобы стать дорогим. Я много лет рисовал круглую голову Ленина, потому что на это всегда был спрос. “Бери свой быстрый карандаш, рисуй…” Однако впервые меня заметили не благодаря портретам, а в связи с выходом книги “Секс в СССР”. Ленина я подписывал старым именем, хотя зовут меня теперь Александр Окли, А. О. Я мало выставляюсь, но много работаю. Иногда, очень редко, мне кажется, что кто-то водит моей рукой. Может, это балуется солнце или это мои дорогие старички и старушки вдохновляют меня со своих синих небес.

Серию портретов пожилых людей закупил один европейский музей, и она недавно покинула Монреаль. Когда мы подписывали бумаги, молодой адвокат не удержался и высказался, что сумма договора почти равна цене самой известной моей картины, “Ремейк”, а карандашные работы идут как “бесплатное приложение”, “подарочек с покупочкой”. Мне было больно, ведь я люблю их всех. К карандашу, по-моему, вообще несправедливо относятся. Совершенно неважно, чем рисует художник – карандашом, маслом, пером, пальцем, носом или даже… Да чем угодно, лишь бы это было хорошо!

На картине “Ремейк” в центре две фигуры, мужская и женская, в цвете. Мужская фигура расположена по низу, она будто собрана из нескольких частей, лишена пластики, разломана на куски, а женская, вверху, выгнута-изогнута с неимоверной силой. Кажется, что обе фигуры – в воздухе, может, они падают, а может, взлетают. “Поди ко мне!” – шепчет женщина, и мужчина тянется к ней изо всех сил… Вокруг центра – карандашные портреты пожилых людей, и все они смотрят нам в глаза, застыли в ожидании. Женщина в шляпке с вуалью, красавец с сигарой, мужчина в круглых очках с седыми волосами до плеч и чуть отрешенным взглядом, старичок с растянутыми в улыбку губами, будто он произносит французское слово “марди” (вторник)… Их уже трудно удивить, и все же… Они словно спрашивают: ну как же, встретятся двое влюбленных? Бывают ли в жизни ремейки? Да? Нет?

И у каждого – свой ответ.

Когда я впервые выставил эту картину, Эмма Берг пришла на нее посмотреть. Был уже поздний вечер, и галерея закрывалась. Охранник сказал, что видел, как высокая пожилая женщина прошла в зал, и продолжил читать свой журнал. Что-то там было смешное и о сексе, невозможно оторваться. У входа ее ждал черный лимузин, шофер не выключил мотор. Она бросила ему: “Я быстро!” И вошла.

Эммочка оставалась наедине с картиной всего несколько минут. Может быть, вся жизнь пролетела перед ее глазами, как бывает перед смертью.

“Быстро, быстро, – думал шофер, – каждый раз говорит – быстро, а потом исчезает с концами”. Он снял свою фуражку и положил на сиденье рядом.

Охранник оторвался от журнальчика и пошел за ней. “Я хотел сказать, что мы закрываемся, – объяснил он потом, – я ведь знал, что она там”.

…Потому что он не услышал ее шагов – стука одиноких женских каблучков в ночи. Тик-так, тик-так, тик-так… Да – нет, да – нет… Да? Нет?

Да…

1

– Я ничего не вижу.

– Идите на мой голос. Сюда. О, какое страшное у вас лицо!

– Пуля попала мне в глаз.