Чтобы не задевать самолюбие Александра Васильевича, Вадим мотивировал запланированную на завтра отлучку желанием наладить с лопарями добрососедский контакт. В этом была своя сермяжная правда: и у ловозерских саамов, и у членов экспедиции цели совпадают – изгнать Черного Человека с берегов Сейда. Важность единства в борьбе против общего врага Барченко отрицать не стал, снабдил Вадима напутствием и подарками, чтобы задобрить лопарей. Из резервов были выделены две сотни патронов, винтовка, полпуда сухарей, фунт чая, уважаемого на всем Крайнем Севере от Мурмана до Чукотки, и в довесок – цейсовский бинокль, зверя на охоте выслеживать.

Шеф предлагал выделить сопровождающих, да еще и Адель просилась взять ее с собой, не иначе какие-то предчувствия ее одолевали. Однако Вадим от почетного эскорта отказался, сослался на мнительность Чальма. Если в стойбище нагрянет ватага вооруженных людей, едва ли старый лис примет их с распростертыми объятиями. А с Вадимом он уже знаком, есть вероятность, что не станет кочевряжиться, согласится на переговоры.

Нагруженный, как портовый биндюжник, Вадим отбыл из лагеря и проторенной дорожкой добрался до стойбища. Его встретила Аннеке и с ободрительной улыбкой проводила к нойду. Чальм уже оклемался, сидел, скрестив ноги по-турецки, возле таганка, на котором перекипало в котелке что-то запашистое, и обгладывал печеную оленью лопатку. На вошедшего Вадима вызарился неприветливо, но преподнесенные дары и смиренное покаяние несколько смягчили его суровость. Развязал торбу, повертел в руках бинокль, одобрительно втянул заросшими ноздрями запах чая и указал визитеру на постеленную рядом шкуру. Вадим поблагодарил за приглашение, сел. Аннеке осталась стоять, нойд обращал на внучку внимания не больше, чем на объеденные кости, которые кидал в глиняный жбан, стоявший у входа.

Внутри у Вадима все свербело, он ждал, когда Чальм приступит к главному, но тот не торопился. Помешав черпаком в котелке, поднял вторую оленью лопатку, лежавшую у ног и всю облепленную дресвой, протянул Вадиму.

– Он предлагать тебе завтракать, – дохнула ветерком Аннеке. – Нельзя отказываться, быть обида, он не помогать тогда…

Вадим взял угощение, обтер пальцами и, пересилив гадливость, стал жевать. Оленье мясо имело красноватый колер, было жестким и сомнительным на вкус. Его еще и посолить забыли.

Чальм меж тем уминал свою порцию и посматривал на сотрапезника с очевидным лукавством. В веже установилось молчание, как в усыпальнице, нарушалось оно только щелканьем огня да монотонным «чавк-чавк».

Вадим съел сколько смог и положил лопатку туда, откуда Чальм перед тем ее взял.

– Как по-вашему «спасибо»?

– Пасьпэ, – подсказала Аннеке.

Вадим повторил, старательно артикулируя и выражая при этом совершеннейшее почтение к хозяину.

– Тирвсэ, – отмолвил нойд недружелюбно.

Вадим надеялся, что саамские церемонии на этом прекратятся, однако Чальм, наевшись, прокаркал «пур вэнч» и сунул Вадиму кружку с темным густым питьем, от которого попахивало кислятиной.

– Оленья кровь, – внесла ясность Аннеке. – Вкусно. Саами любить.

Лучше б промолчала! Вадим поднес кружку к губам, горло схватило спазмом. Подавив рвотный рефлекс, протолкнул в себя глоток отвратительного напитка. Теплое, склизкое… Жидкое дерьмо. Как такое можно любить?

Вадим, презрев застольный этикет, зажал нос и залпом осушил кружку. Едва-едва не вывернуло, сцепил зубы, посидел в позе сфинкса, покуда не улеглась дурнота.

– Скажи ему, что я премного благодарствую. Это был лучший завтрак в моей жизни.

Аннеке перевела.

– Циййя! – осклабился Чальм, и морщинки вокруг его желтых глаз слегка разгладились.

– Он говорить, ты молодец.

Вадиму это польстило, но он ожидал не комплиментов, а конкретных действий.

Вредный старикашка вытер руки о печок, и без того изгвазданный, привалился к жердине, составлявшей часть каркаса вежи, и захрапел.

Вадим сидел, обескураженный, потом повернулся к Аннеке.

– У него что, тихий час? И сколько мне ждать?

Чальм приоткрыл один глаз, прокряхтел: «Манна дасстэ!» – и вновь собрался на рандеву с Морфеем. Аннеке защебетала по-птичьи, показывая то на Вадима, то на лежавший неподалеку бубен. Нойд с недовольством скосоротился, сыпанул, как фасолью, словами, в которых согласных было вдвое больше, чем гласных.

– Он говорить, чтобы ты уходить. Приходить завтра.

И чтобы Вадим со зла не брякнул что-нибудь дерзновенное и не испортил бы положения, Аннеке поскорее вытолкала его из святая святых, вышла сама. Исход сопровождался храпом Чальма, достойным Гаргантюа.

Очутившись на леденящем ветру, Вадим дал волю чувствам:

– И что это был за фарс? Твой дедуля надо мной поглумился?

Аннеке скоренько увела его от жилых построек к загородке, в которой стояли хрумкавшие свой фураж олени.

– Он тебя испытывать. Ты должен терпеть. Он хотеть понять, хороший ты человек или нет. Можно ли тебе верить.

– И для этого надо было пичкать меня всякой мерзостью? Смертники на Лубянке и то лучше харчуются…

– Не злиться, не надо! – Аннеке смотрела на него, как побитая собака, будто сама над ним изгалялась, а не зловредный дед. – Ты же хотеть узнать про Явтысыя… и я хотеть… Надо ждать!

Негодование Вадима поутихло. И чего завелся, в самом деле? Девчонка ни при чем, она тоже страдает от блажи старого самодура.

– Завтра так завтра. Тогда я пойду?

– Я тебя немножко проводить, можно?

– Идем…

Провожала до середины пути. Вадим и не заметил, как увлекся беседой с северной дикаркой. Казалось бы, какие могли быть общие темы? Но они нашлись. Аннеке расспрашивала о жизни в Петрограде и Москве, дивилась политическому переустройству мира и научно-техническим достижениям. Она была сродни киплинговскому Маугли или Тарзану Берроуза – сообразительная, тянущаяся к знаниям, но волей судьбы оторванная от культуры и образования, запертая у себя в тундре, где ни библиотек, ни кинематографа, ни школ, ни музеев… Такое несоответствие желаний и возможностей не вызывало ничего, кроме сочувствия.

В свою очередь, Вадим выказал интерес к саамскому обиходу. Узнал, к примеру, что рукавицы по-здешнему называются «койбицы», ходят лопари не в пимах, а в каньгах – меховых сапогах с оборками, в которые для мягкости кладут вместо стелек пучки сухой травы, а ездят не в санях, а в кережах – сухопутных лодчонках, возимых оленьей упряжкой. Вместо брюк у них штаны-ярры, а в пищу идут не только оленье мясо и кровь, но и такие находки для гурмана, как суп из пойды (сала) с добавлением ягоды-вороники и измельченного рога.

– А как будет по-вашему «Меня зовут Вадим»?

– Мун нэмм ли Вадим.

– А «здравствуйте»?

– Тиррв.