Дебора понимала, что ее собственное лицо выдаст ее, разоблачит любую ложь. Она не пыталась возражать, но хотела бы сменить тему, вот только предлог не подворачивался.

В глубине дома залаял пес, он повизгивал от восторга, требуя награду за удачно исполненный трюк. В ответ послышался смех ее отца.

Линли отошел от окна и приблизился к стене, на которой висели ее фотографии. Он вгляделся в маленький черно-белый потрет, одну из самых первых ее работ– ей тогда едва исполнилось четырнадцать лет. Саймон лежал в шезлонге во дворе, укрывшись шерстяным одеялом, под рукой костыли, голова чуть откинута влево, глаза прикрыты, на лице печаль, граничащая с отчаянием.

– Ты никогда не задумывалась, почему он не снял эту фотографию со стены? – заговорил Томми. – Он ведь мог снять ее, правда? Мог попросить тебя заменить ее на что-нибудь более радостное, более утешительное.

– На что-нибудь фальшивое?

– Но ведь он этого не сделал, верно? Ты никогда не задумывалась – почему?

Дебора знала ответ, знала всегда. Именно за это она более всего любила своего мужа. Не физическая сила так дорога ей, и не духовная добродетель, и не бескомпромиссная, несгибаемая прямота – нет, его готовность принять неизбежное, его стойкость, его решимость продолжать борьбу. Все прошлое, все безмерно богатое прошлое их союза напоминало ей об этом кардинальном свойстве его души.

Подумать только, чем все это обернулось – мы оба оказались увечными. Но Саймон не вел машину, не он – виновник аварии, а она сама распорядилась своей жизнью, она по собственной воле изуродовала себя, потому что так в тот момент казалось проще, потому что она хотела поудобнее устроить свою жизнь.

– Я калека, – просто произнесла она. Линли содрогнулся от ужасного слова, полного и для него страшных воспоминаний.

– Глупости, Деб. Как ты можешь такое говорить?

Но она знала.

Вернувшись домой, Линли обнаружил почту на обычном месте – в дальнем левом углу своего библиотечного стола. Стопку конвертов прижимала огромная лупа, подаренная ему Хелен несколько лет назад шутки ради– он как раз получил звание инспектора.

– Не упусти добычу, Томми, – напутствовала она его, водружая на его стол огромный сверток в яркой упаковке. В нем находились лупа, пенковая трубка и войлочная шляпа.

Линли хохотал при виде этих вещей, при виде самой Хелен. Ее присутствие всегда веселило его.

Сколько же времени ему понадобилось, чтобы осознать наконец, кем была для него Хелен Клайд! Казалось, это было так очевидно, не требовало особого обсуждения – с ней он был самим собой, более того – в нем проступало все лучшее, он острил, делался красноречив, умен, оживлен. Хелен умела пробуждать в нем все его достоинства. Линли научился ощущать нежность– благодаря тому, что Хелен поддержала его в тот момент, когда другая отвергла. Линли познал сочувствие– Хелен не скрывала от него, сколь глубоки источники ее доброты. Линли привык к безусловной честности в отношениях – потому что ни на что меньшее Хелен не соглашалась. Он стал цельным человеком, он примирился со своим прошлым и мужественно смотрел в будущее – и силы для этого он черпал у Хелен.

Но она так и не смогла наделить его терпением, он не последовал ее примеру жить сегодняшним днем, ждать, пока вырастут ветви и созреют плоды. Линли хотел ее, хотел ее сегодня, сейчас, в эту ночь, хотел слиться с нею и душой и телом, познать полное, неразрывное слияние. Линли томился по ней, и два месяца разлуки не притупили остроту его желания.

«Растрата духа на постыдные мечты»… Но нет, вовсе не это он испытывает к Хелен. Что угодно, только не похоть.

Собрав свою корреспонденцию, Линли перешел к столу розового дерева, где стояли бутылки со спиртным, налил себе виски и начал перебирать конверты, разыскивая, как разыскивал он каждый день в эти два месяца, одну-единственную весточку, отмеченную греческой маркой. Открытки от Хелен не было. Счета, рекламные листки, приглашение в театр, письмо от поверенного, письмо от матери, банковское уведомление.

Вернувшись к столу, Линли вскрыл письмо от матери и просмотрел забавно изложенные сообщения о ее повседневной жизни, за которыми скрывалось желание как-то рассеять его одиночество. Две кобылы вот-вот ожеребятся, три теленка родились раньше срока, но ветеринар хорошо вел их, и все обошлось, Пендайки роют новый колодец, его брат Питер поправляется после гриппа, тетя Августа провела у них три дня – три невыносимых дня. А ты, милый Томми? С января мы тебя и не видали. Приехал бы на выходные. Привози друзейю

Кто-то шел по коридору к библиотеке, увлеченно напевая одну из наиболее популярных арий из «Отверженных». Это Дентон. Его камердинер не в меру увлекся лондонскими театрами. Дверь распахнулась, бесшумно скользнув по толстому ковру. Мурлыканье сделалось громче, надвигалась кульминация. Но тут пение резко оборвалось: войдя в библиотеку, Дентон натолкнулся на своего хозяина.

– Прошу прощения, – смущенно улыбнулся он. – Не знал, что вы уже дома.

– Вы не собираетесь бросить меня и поступить на сцену, а, Дентон?

Молодой человек рассмеялся и стряхнул незримую пылинку с рукава.

– Ни в коем случае. Вы ужинали?

– Нет еще.

Дентон укоризненно покачал головой:

– Время без четверти десять, милорд, а вы еще не отужинали?

– Было много дел. Завертелся.

Дентон смотрел недоверчиво. Его взгляд скользнул к письмам. Поскольку почту в библиотеку доставлял он, ему было хорошо известно, какие послания поступили сегодня, а какие нет. Однако он воздержался от комментариев, ограничившись вопросом, желает ли его хозяин суп, омлет или свежий салат с ветчиной.

– Омлет будет в самый раз, Дентон. Спасибо, – ответил Линли. Он не чувствовал голода, но понимал, что обязан съесть тарелку поджаренных яиц, чтобы соблюсти приличия.

Дентон остался доволен. Он уже двинулся к выходу, но тут припомнил, зачем приходил, и вынул из кармана сложенный листок.

– Думал оставить это на вашем столе. Вам звонили из Ярда сегодня сразу после девяти.

– Что передали?

– Дежурный записал сообщение, но решил, что лучше сразу позвонить вам, не откладывая до утра. Вас разыскивал привратник из Бредгар Чэмберс, его зовут Фрэнк Ортен. На помойке в кампусе он нашел школьную форму– блейзер, брюки, рубашку, галстук, даже ботинки – всю форму целиком. Он спрашивал, не приедете вы взглянуть на эти вещи. Говорит, он уверен, что они принадлежат погибшему мальчику.

Фрэнк Ортен жил в неуклюжем домишке у самого въезда на территорию школы. Широкий эркер, затененный платаном, выходил на подъездную дорожку. Одна створка окна была открыта навстречу утреннему ветерку. Из-за окна доносился неутомимый детский плач. Именно этот звук услышали Хейверс и Линли, как только вышли из машины и приблизились ко входу в дом привратника.