Глядя на него, поверить в это было проще простого: высокий «фактурный» красавец, которого даже шрам через все лицо не портил, – кличка Красавчик приклеилась к нему моментально, – сияющий обаятельной улыбкой и озорным мальчишеским блеском в прозрачных глазах. Нельзя сказать, чтоб ему не верили, но и верить – тоже охотников не находилось.

Рашпиль поначалу тоже посматривал на новичка косо. До освобождения тому оставалось три месяца, так с чего бы это его стали с зоны на зону переводить? Не стукачок ли?

Позиция «смотрящего», впрочем, кроме обязанностей, предоставляла и возможности. Информация по межзоновому «телеграфу» пришла быстро. Из предыдущей колонии Алекса убрали из-за конфликта со свеженазначенным начальником. Не имеющий большого опыта «бугор» не сумел ни приструнить строптивого зека, ни повлиять на его «однокашников», чтоб разобрались с наглецом по-свойски.

Наглец не наглец, но держался Алекс точно в соответствии со своей странной фамилией – Смелый. Прогибаться не желал (Рашпиль не мог понять – по дурости это или от всамделишной гордости) ни перед кем – ни перед начальством, ни перед особо борзыми зеками. Ну и, само собой, наезжали на него постоянно. То, что на воле сходит за хоть и неприятный, но пустяк (какое мне дело до этого красавчика с его бабами?), на зоне разрастается до размеров Главной Мерзости Жизни. Вынужденная беспомощность (сиди, сколько выписали, и ничего не изменишь), замкнутый мирок (не тебе решать, с кем баланду хлебать), обида на несправедливость судьбы – все это не просто тяготит, все это порождает внутреннее «вопреки», стремление доказать собственную значимость, хоть на чем-то отыграться. Точнее, на ком-то. Чтобы, измываясь над жертвой, почувствовать себя победителем. И чем меньше жертва похожа на жертву, тем слаще победа.

Красавчик Алекс в этом смысле был жертвой идеальной. Сильный, независимый, он провоцировал потенциальных нападающих самим фактом своего существования, самим своим видом и манерой поведения. Изголодавшихся по женскому обществу зеков демонстративное «бабы сплошь дуры и зануды, только на попользоваться и годятся», понятное дело, раздражало. Да и на воле у большинства оставались сестры, жены, подружки, думать о том, что каждая из них может стать добычей такого вот «охотника», было невыносимо.

Сколотилась уже целая группа зеков, которых Алекс раздражал, как кость в горле. Да еще и фамилия какая наглая – Смелый, фу-ты, ну-ты! – сломать, уничтожить! Поначалу все ограничивалось злобными шепотками в духе «да что он себе позволяет, оборзел?!» да мелкими пакостями, но фурункул ненависти все больше болел. Вариантов было два – забьют как-нибудь ночью насмерть или «опустят». Никто, даже самый сильный и отчаянный, не может выстоять против общей ненависти. И пусть даже ненависть к Алексу вовсе не была всеобщей, и беспредел на этой тихой, в общем, зоне не поощрялся. Но ведь – при общем молчании – достаточно десятка «активистов». Яснее ясного было, что спокойно «досидеть» Красавчику не удастся.

Но тут вмешался Рашпиль. Он и сам себе не мог бы объяснить, зачем взял борзого (и впрямь чересчур борзого) новичка под свое крыло. Из внутреннего чувства справедливости и нелюбви к «все на одного»? Из симпатии к упрямству и несгибаемости? Или почувствовал некое внутреннее сходство? Ну, как бы там ни было, Рашпиль напомнил «активистам», что смотрящий тут он, и пообещал, что, если будут беспредельничать, «какою мерою мерите, тою же и вам будет отмерено» (батюшка, время от времени посещавший «сидельцев» в бесконечных попытках повернуть их к «свету», часто повторял эту библейскую фразу). Слово Рашпиля с делом не расходилось никогда, это было всем известно. Красавчика оставили в покое. Дружить с ним, само собой, не начали, но и наезжать прекратили, словно бы перестав замечать. Подумаешь, наглец! Ему сидеть-то осталось всего ничего, Алекс «откинулся» через два месяца после Костиного предупреждения.

А еще через два с небольшим вышел за ворота и сам Рашпиль. Вышел – и с изумлением увидел стоящего у распахнутых дверей такси, угвазданного на проселочной дороге (от колонии до ближайшего города было километров семьдесят), широко улыбающегося Алекса.

– Ну, с ветерком и с чистой совестью к достижениям цивилизации? – немудрено пошутил он, усаживая Костю в машину.

В отдельном кабинете одного из лучших ресторанов ближайшего «центра цивилизации» ждал роскошный, заранее заказанный стол, потом, как водится, – сауна с красотками-«массажистками». Ну и денег, что называется, на первое время перетоптаться Алекс при прощании подкинул. Попрощаться-то они попрощались, но договорились связи не терять – «окопное» братство, ёклмн!

Рашпиль был не мастер «поддерживать связь», но Алекс про него действительно не забывал – писал довольно регулярно (а Костя отвечал, тут уж никуда не денешься), а то и приезжал внезапно, сваливаясь как снег на голову. Являлся красивый, уверенный, упакованный по самое не хочу, всегда при деньгах. Тратил их щедро, хотя чем занимался, было совершенно непонятно. То вроде влез в долю в каком-то «нехилом» бизнесе, то наследство от дальнего родственника вдруг обломилось, то куш в казино, которые плодились по новым временам, как грибы, сорвал. Охотно рассказывал только о сплаве: горные реки, вольный воздух, красота! А уж в качестве официальной работы – и вообще лучше не придумаешь. Для тех, кто умеет, конечно. Алекс, видимо, умел: корочки «инструктора ПО», которыми он гордо помахивал, были, судя по всему, настоящими.

Впрочем, Рашпиль вопросов не задавал. И потому, что не полагается, и потому, что самому-то ему хвастаться было особенно нечем. Родители – один за другим – умерли еще на втором году его отсидки, да и не поехал бы он в родной городок, нечего там делать, если уж так и так рвать душу мыслями о сломанной жизни, то лучше издалека. Из Челябинска, где участковый проверял его чуть не ежедневно, Костя в итоге свалил, перебравшись в Нижний Тагил, к неунывающему Морозу. Бог весть почему Гарик после отсидки облюбовал город, который ему явно не слишком нравился.

– Мы из Нижнего Тагила, ниже нас одна могила, – приговаривал он, посмеиваясь.

А вот Костя тут почувствовал себя на своем месте. Это было неожиданно, но очень успокаивающе. Ощущение какой-то основательности, надежности, исходившее от мрачноватых заводских корпусов, от одинаково думающих людей, подчиненных одному и тому же ритму рабочих смен, позволяло, как ни странно, расслабиться. Даже вечно грызущая тоска по тому, что все могло бы быть иначе, по сонной речке, обнимающей крошечный городок, по оркестру в городском саду, по навсегда – вот жуткое слово! – покинувшим его родителям – даже тоска словно утихла. Как зубная боль. Вот только что ныло и дергало так, что хоть по потолку бегай, и вдруг – отпустило. Ну да, если заденешь больной зуб – стрельнет так, что мало не покажется. Но так-то – не болит. Живи да радуйся. А что может вдруг стрельнуть – так нечего в обнаженных нервах ковыряться.

Алекс объявился, как всегда, неожиданно.

– Турбаза – блеск! Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья! – смеялся он, уговаривая Костю ехать с ним. – Ни тебе труб дымящих, ни, обрати внимание, – он назидательно воздевал палец, – дурацкого графика, когда хочешь не хочешь, а топай на смену. На базе-то сам себе хозяин. Ну работать надо, как без этого, но у тебя ж руки золотые, ты с любой конструкцией «на ты». Опять же отдыхающие – люди небедные, так что к зарплате еще и приварок какой-никакой будет.