Он окаменел.

– Твои портреты Диллона.

Он не произнес ни слова.

– Ну, скажи хоть что-нибудь.

– Это рисунки, и только, – пожав плечами, ответил он. – Ко всему этому они не имеют никакого отно-шения.

– Нет, имеют! Думаешь, я не понимаю? Все это время в твоих мыслях он был жив…

– Нет, это не так…

– Все это время ты тешился фантазией, будто в ту ночь он не погиб во сне. Ты не веришь в его гибель исключительно потому, что тебе не позволяет этого твоя совесть!

Я замолчала, и мы оба, потрясенные, уставились друг на друга.

– Моя совесть? – с расстановкой переспросил он.

– Да, совесть, – твердо произнесла я, подводя к тому, что намеревалась сейчас сказать. – Гарри, все дело тут в чувстве вины. В том, что ты себя в этом винишь, и больше ни в чем.

Он онемел.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, – тихо проговорила я. – О чем я тебя никогда раньше не спрашивала. И я хочу, чтобы ты мне ответил честно. Ты можешь ответить мне честно?

Я резко сглотнула, но Гарри, по-прежнему не говоря ни слова, не сводил с меня глаз.

– В ту ночь перед землетрясением ты что-то дал ему, чтобы он заснул?

Гарри вздохнул и опустил голову, а когда снова посмотрел на меня, в его взгляде сквозили усталость и досада.

– Робин, только не это.

– Ты сказал мне, что перестал это делать. Когда я позволила тебе вернуться. Ты пообещал мне, что никогда больше этого не сделаешь. Но…

– Но?

Гарри произнес это слово с вызовом, однако в глазах у него я заметила страх.

– Был мой день рождения, ты готовил ужин, и когда я позвонила предупредить, что задерживаюсь, ты сказал, что Диллон уже спит, и в твоем голосе прозвучало нечто… Не знаю, но это врезалось мне в память. Твой голос. Он звучал… виновато. Я права, Гарри? Ты его одурманил, и это значит, что, когда началось землетрясение, он не мог проснуться и убежать. Я знаю, так оно и было. Попробуй убеди меня, что я не права.

Я сказала это спокойно, но с вызовом, и выражение его лица переменилось. Оно стало серьезным и непривычно застывшим.

– Ну, скажи это, – тихо произнес он.

– Гарри…

– Давай. Скажи.

Я вдруг почувствовала, как из глубины меня на поверхность, словно воздушный пузырь, поднимается что-то страшное – то, что таилось во мне с того самого вечера, когда погиб Диллон; нечто настолько черное и уродливое, что я даже не решалась осознанно взглянуть на него, облечь в слова из страха, что этим разрушу то, что еще осталось между нами.

Я заплакала и, рыдая, выпалила:

– Почему ты его там оставил? Почему ты не взял его с собой? Господи, Гарри! Ты его оставил! Ты оставил моего маленького мальчика. Моего малыша. Ты оставил его погибать!

Лишь только я произнесла эту фразу, как поняла, что зашла слишком далеко.

Я плакала, а он еще с минуту не сводил с меня холодного взгляда, а затем прошел мимо меня. Хлопнула входная дверь, послышался отчаянный шум мотора и сердитый скрип шин по снегу.

А потом наступила тишина.

Я сидела не шевелясь, потрясенная тем, что сказала, тем, что сделала. Все эти годы я держала эту мысль при себе, а теперь, когда я ее выпустила наружу, казалось бы, я должна была почувствовать облегчение, или чувство вины, или сожаление. Но я не почувствовала ничего, я словно онемела.

Приоткрылась кухонная дверь, в щелке показалось взволнованное лицо матери.

– Робин? Ничего не случилось?

Я отрицательно покачала головой и снова заплакала, а она подошла ко мне, прижала мою голову к груди и стала гладить меня по волосам.

– Все уладится, – снова и снова шепотом повторяла она.

Я вспомнила, как мать говорила мне те же самые слова, когда умер Диллон. Я стояла в зале дублинского аэропорта и на виду у всех горько плакала, а мать, обняв меня, покачивалась из стороны в сторону и повторяла те же самые слова: «Все уладится. Все будет хорошо».

И все уладилось. На это ушло время. Немало времени. И я считала, что мы наконец-то начали новую жизнь. Но теперь-то стало ясно, что я ошиблась. Я-то считала, что мы зажили другой жизнью, а на самом деле все это время под покровом темноты гноилась старая рана.

– Ну что ты, радость моя. Приди в себя.

Я вырвалась из ее объятий. Мне теперь хотелось лишь одного: чтобы они ушли домой, а я поднялась наверх и заснула. Я посмотрела на мать; мое лицо словно пронзили сотни иголок.

Она окинула меня мучительным, тревожным взглядом.

– Пойдем на кухню.

Я вошла следом за ней на кухню. Закусив губу и нахмурив брови, мать подошла к кухонному столику.

Отец стоял спиной к раковине, прижав руку ко рту, и не сводил с меня мрачного взгляда. Я ждала, что они начнут выражать тревогу и меня успокаивать. Но когда я посмотрела на отца, то поняла: речь пойдет о чем-то другом.

– Что случилось? – спросила я. – В чем дело?

– Ты должна переехать к нам.

– Папа, ради бога, не надо.

– Я не могу тебя здесь оставить. Я тебя здесь не ос-тавлю.

– Здесь мой дом!

– Робин, – с расстановкой начала мать, – мы видели, как он себя ведет.

– У него сейчас напряженное время…

– Это все те же самые проблемы, – продолжил отец, лицо его приняло торжественное выражение, а в голосе зазвучали твердые нотки. – Это паранойя, или неврастения, или уж не знаю, от чего он там страдает. Его недуг вернулся. Но на этот раз он еще серьезнее.

– Ой, пап…

– Робин, я хочу, чтобы ты поехала к нам домой.

– Но Гарри, возможно, вернется…

Тогда отец подошел ко мне. Он крепко сжал мою руку и твердо посмотрел мне в глаза.

– Да, возможно, – прошептал он. – Именно это меня и пугает. Доченька, прошу тебя. Собери свои вещи.

Я ехал сам не зная куда, глаза застилали слезы, и я почти не различал дороги. Голова моя горела. Я громко всхлипывал, из груди вырывались рыдания, и, казалось, они заполняли все пространство салона пикапа. «Ты его одурманил. Ты оставил его погибать! Ты оставил моего маленького мальчика. Моего малыша». Все бессонные часы, когда я думал о том же самом, когда я задавал себе те же самые вопросы, черной волной накатили на меня и готовы были вот-вот утопить.

Дороги почти пусты. На улицах ни одного грешника. Несколько машин. Одна или две пары брели на обед или после обеда. Пустынный город, да и только. Я ехал к побережью; понемногу смеркалось. Снег, собранный в сугробы по обеим сторонам улиц, уже начал чернеть. Поднялся ветер, и морские брызги взмывали в небо.