Григорий Филиппович Северный преподавал у нас столярное дело, а еще учил чертить в тетрадках, и за это получил прозвище «Грифель». Старшеклассники его не любили и говорили о нем презрительно. А я все сначала не мог понять, почему: со стороны Грифель казался добрым дедушкой, правда, слегка глуповатым. Но когда в четвертом классе в сентябре мы впервые явились к нему в мастерскую, я начал постепенно догадываться, в чем дело. Грифель рассадил нас за верстаки, важно оглядел и скрипнул:

— Цеорецицкая цасть!

Потом велел достать тетрадки и записать, что можно делать в мастерской, а чего — нельзя. По пунктам. На каждый случай у него оказался припасен устный пример, что нас ожидает, если мы забудем о правилах. Неправильно возьмемся за станок — оторвет руку, и девушка любимая бросит. Зачем ей парень без руки? Вокруг много здоровых ребят! Нажмем на черную кнопку не вовремя — может отрезать палец. И снова девушка уйдет к другому. А если кто-нибудь ключ забудет в станке, то этим ключом ему наверняка выбьет глаз. Тут уж ни о какой девушке, махнул рукой Грифель, и мечтать не стоит. Разве что о самой некрасивой.

«Интересно, — думал я, разглядывая Грифеля, стоявшего перед нами в синем халате и черных нарукавниках, — а какая у него у самого девушка?»

У меня в четвертом классе любимой девушки не было, но после предостережений учителя я заранее до смерти ее возненавидел. За подлость и предательство.

Тем не менее первые два года я старался Грифелю понравиться. Прилежно выстаивал за станком, стирал ладони о грубые рукояти напильников, с детским упорством шлифовал заготовки, водя их взад-вперед по наждачной бумаге. Однако постепенно стало выясняться, что лезть из кожи вон совершенно необязательно. Грифель ставил оценки в зависимости от успеваемости по другим предметам. Я учился плохо и получал по труду тройки.

К седьмому классу, когда история с «гвардейцами кардинала» благополучно забылась, мы, все без исключения, считали Грифеля редкой сволочью и дружно его презирали. Мы мстили тем, что устраивали страшный грохот, если ему приходилось отлучаться из мастерской. Едва за ним закрывалась дверь, Андрей Ложечников, подняв над головой напильник, командовал:

— Мужики! Дебош!

Мы начинали изо всех сил вопить и колотить тем, что у нас в тот момент было в руках, об верстаки. Так громко, что можно было сойти с ума. И тут же прекращали. Грифель в своем развевающемся халате вне себя от ярости влетал обратно и видел, что каждый из нас тихо и сосредоточенно занимается своим делом.

— Кто стучал?! — кричал он своим надтреснутым голосом.

Мы не отзывались и лишь поворачивали в его сторону удивленные лица.

— Я спрашиваю, кто стучал и кричал?! — начинал заводиться Грифель.

Мы пожимали плечами и прятали смех.

— Григорий Филипыч! — докладывал Ложечников очень серьезно. — Мы не слышали! У нас все было тихо! Юрка, скажи!

— Точно! — поддакивал в таких случаях Юра Тайтуров. — Это, наверное, не у нас.

— А где? Где тогда? — кипятился как дурак Грифель.

— Не знаем… — искренне сокрушался Тайтуров.

Все это происходило значительно позже описываемых здесь событий, а тогда, в четвертом классе, мы еще не могли предвидеть, как сложатся наши отношения с Грифелем.

— Мне вот что хотелось бы узнать… — продолжила Клавдия Васильна. — Может быть, кто-нибудь из вас в курсе, что такое «ГеКа»?

Я внутренне напрягся.

— Не, не так надо спросить… — стрекотнул Григорий Филиппыч. — У кого из вас есть спички?

Мы молчали.

— Я снова спрашиваю, — у кого есть спички? Кто носит в школу спички?

Весь класс внимательно разглядывал Грифеля. На лице Клавдии Васильны отразилось легкое недоумение, которое, впрочем, тут же исчезло.

— Откуда у нас спички? — буркнул себе под нос Юра Тайтуров и полуобернулся ко всем. — Мы ведь не курим, правда? Маленькие еще. Вот вырастем…

— Тайтуров! — прикрикнула на него Клавдия Васильна. — Сейчас за дверью у меня расти будешь! Ну-ка сядь как следует!

— А чего я?.. — начал было Тайтуров, но Клавдия Васильна так на него посмотрела, что он осекся и сел аккуратно.

Григорий Филипыч странным образом совершенно не обратил внимания на эту сцену. Он стоял и пристально разглядывал класс.

— Значит, нет у вас спичек? — недоверчиво подытожил он. — А в туалете на четвертом этаже спички — на потолке!

Все заулыбались.

— Может, это… нечистая сила?! — громко предположил со своего места Старостин.

Кто-то засмеялся.

— Нет, я серьезно, пацаны, — оправдывался Старостин и, округлив глаза, поделился:

— Есть такие люди, энстра… как их… экстра… сексы. Вот! Так они, эти экстрасексы стаканы взглядом двигают, не то что спички.

— Старостин! Какие еще «экстрасексы»? — вмешалась Клавдия Васильна. — Ты же пионер!

— Старостина исключили, Клавдия Васильна! — услужливо подсказала со своего места Оля Семичастных. — За порнографию. Вы забыли.

Услышав слово «порнография» Григорий Филипыч нахмурился и с подозрением посмотрел на Олю Семичастных.

— И еще, — назидательно скрипнул он. — В туалете на стене слова написаны, какие на заборах пишут.

— А какие там слова написаны? — с самым невинным видом спросил Тайтуров.

— Так, Тайтуров! — серьезно сказала Клавдия Васильна. — Ты у меня сейчас действительно допросишься! Я серьезно говорю.

— Не знаю, какие, — вдруг ответил Тайтурову Григорий Филипыч и, повернувшись к Клавдии Васильне, сказал:

— Ну, ладно. Пойду дальше разбираться…

Когда за ним закрылась дверь, Тайтуров громко произнес:

— Гриша у нас — Шерлок Холмс! Унитазы пошел караулить!

Все захохотали.

— Так! Мое терпение лопнуло! — жестко объявила Клавдия Васильна. — Тайтуров! Живо неси сюда дневник и — марш из класса!

К басне Крылова мы, слава богу, в тот день так и не приступили. До звонка оставалось пять минут.

Дома за обедом я рассказал родителям про спички на потолке, умолчав, правда, о неприличной надписи.

— Надо же, — усмехнулся папа. — А вот у нас в школе был такой хулиган Лысов. Так он насрал за шкаф.

— Леня! Мы же за столом! — возмутилась мама.

— Поймали, когда он из класса выходил, — договорил свою мысль папа.

— А что ему сделали за это? — спросил я.

— Давайте сменим тему! — предложила мама.

Папа равнодушно зевнул: