— Что тут такого подозрительного? — спросил я.

— Шучу, шучу, — смутившись, пояснил папа, встретив мамин недовольный взгляд. — Ты же знаешь, что шучу.

Инне очень подходила фамилия «Заяц», потому что она, в самом деле, была очень похожа на большого щекастого зайца, вставшего на задние лапы. На зайца, которому на голову черным ковшиком ручкой назад надели засаленную прическу, собранную в коротенький хвостик. На узком лбу густо собирались складки, когда Заяц, ровно сидя за партой, выполняла задания или слушала учителей. Глаза строго двустволкой смотрели вперед, то сжимаясь, то разжимаясь как по команде.

Иногда, это случалось редко, когда Заяц получала четверку или тройку, она посреди тишины урока вдруг принималась по-птичьи трясти головой и выдавливать то ли изо рта, то ли из носа тихий хлюпающий плач. Родители троечников считали, что Инна Заяц выревывает себе пятерки, но это они так говорили от зависти. Заяц была самой настоящей отличницей. Она всегда все выучивала, все знала и на контрольных аккуратно ладонью-лодочкой прикрывала свою тетрадь — чтобы никто не списал.

— Лучше всех в нашем классе учится Инна Заяц, — докладывала она на пионерском собрании. — Но у Инны Заяц за последний месяц две четверки. Это — много.

— Дура! — бесился Старостин.

Инну Заяц не любили. Сначала даже часто дразнили, обзывали «крысой» и «зубрилкой». Потом к ней постепенно привыкли и перестали цепляться. Кто-то из девчонок с ней даже подружился.

В четвертом классе Инна Заяц сочинила песню про Московскую Олимпиаду. Об этой Олимпиаде говорили тогда все. На политинформации нам сказали, что спортсмены серьезно готовятся к выступлениям и что в Москве строится «олимпийская деревня». Помню, мне было немного обидно за слово «деревня», но я все равно радовался. Повсюду поперек улиц и зданий висели праздничные надписи: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОЛИМПИАДА-80!» Еще мне очень нравилось, что хозяин праздника — игрушечный Олимпийский мишка. Я, конечно, знал, что самый главный у нас в стране — дорогой Леонид Ильич Брежнев и что на самом деле это он за все отвечает, но думать хотелось почему-то именно об Олимпийском мишке. По радио, в передаче «Пионерская зорька», ведущий однажды сказал, что после Олимпиады мишку отправят обратно в лес. Мне сделалось грустно и захотелось, чтобы мишка остался с нами навсегда.

Мишку продавали во всех магазинах, он улыбался с этикеток на бутылках и банках. Его рисовали на ручках, карандашах и подарочных коробках. И это было здорово! Настоящий праздник! Даже лучше всякого там Нового года. Правда, родители совершенно не разделяли моих восторгов. Папа говорил, что у моего мишки — рожа дебильная и вдобавок наглая. А мама — что все вещи, на которых есть мишка, продают дороже на пятнадцать процентов.

— И так денег в доме нет, — возмущалась она. — Так еще приходится за их развлечения приплачивать.

Я, когда она так говорила, всегда обиженно молчал. Мишка мне казался чем-то очень важным, но спорить с родителями я не решался.

Однажды на пионерском собрании Клавдия Васильна снова завела разговор об Олимпиаде и вдруг сказала, что у нашей Олимпиады есть враги, «кое-где на Западе». Эта новость меня глубоко потрясла. Враги? У нашего праздника с таким веселым мишкой? Да, призналась Клавдия Васильна, эти «кое-кто», она их еще называла «непрошеные защитники прав человека из-за океана», хотят нам все испортить.

Из-за какого океана?

Даже Старостин не знал. Он сказал мне шепотом, что враги, наверное, китайцы. Так вот, эти враги, говорила Клавдия Васильна, завидуют, что в Советском Союзе все так хорошо, и пытаются сорвать наш праздник. Я страшно расстроился. Скорее даже не за праздник, не за мишку, а за врагов, что они такие придурки. Это означает, — подняла палец Клавдия Васильна, что к Олимпиаде-80 должны готовиться не только спортсмены, но и весь советский народ. И школьники должны подтянуться, учиться еще лучше.

Тут уж я расстроился всерьез. Мне хотелось нового праздника, чтобы, когда он настанет, не думать о школе. А выяснилось, из-за него надо еще больше учиться. После этого собрания мне даже было стыдно думать об Олимпиаде. Я потерял к ней всякий интерес, а заодно и к ее дебильному мишке.

И вот Заяц сочинила песню про Олимпиаду и спела ее на уроке пения. Заканчивалась она так:

Мишка наш любимый,

Он спортсменов ждет.

Всей душою с ним мы

В олимпийский год!

Здравствуй, добрый Миша!

Мы с тобой поем.

Всех быстрей и выше

Мы рекорды бьем!

Учительница ее похвалила и велела нам всем похлопать. Потом Заяц снова спела олимпийскую песню на классном часе в присутствии пионерзажатой. Та пришла в дикий восторг и поручила Артему Лощихину, который учился в художественной школе, красиво оформить стихи — каждый куплет на отдельной странице.

— Твою песню, Инна, — торжественно сказала она и зачем-то погрозила пальцем, — мы разместим на нашем олимпийском стенде.

Действительно, через неделю к олимпийскому стенду в пионерской комнате прикнопили странички со словами песни. Артем Лощихин постарался. Столбики слов были украшены по бокам завитушками, и под каждым из них стояла эмблема Олимпиады — пять переплетенных колец. На последней странице Лощихин изобразил Олимпийского мишку, который нес куда-то большой букет цветов и улыбался.

Мы, Старостин, я и еще несколько ребят из другого класса стояли в пионерской комнате и разглядывали стенд.

— О! — сказал у меня над ухом кто-то. Это оказался Скачков. Я и не слышал, как он подошел. — Тут и мишка, надо же! А хотите стихотворение про мишку?

Скачков, не дожидаясь приглашения, выпрямился и продекламировал:

— Где прошел он с наглой рожей, Там намного все дороже!

Мы захохотали.

— Неправильно, Скачок, — подал голос Старостин, знавший толк в таких делах. — Там на пятнадцать процентов дороже! Где прошел он с наглой рожей, там на пятнадцать процентов дороже! Вот как!

Мы посмотрели на Старостина с большим уважением.

И вдруг в наступившей тишине раздался плач. Так громко, что я вздрогнул от неожиданности и обернулся. И увидел Инну Заяц. Оказывается, она стояла все это время за нами и слушала, что мы говорили. Теперь она плакала, закрыв ладонями лицо, и горестно тряслась всем телом. Мы расхохотались. Заяц ответила нам новой волной рева. Мне вдруг стало ее очень жалко.

— От дура, — с досадой покачал головой Старостин и повернулся к Скачкову. — Че ржешь? Сейчас она ябедничать побежит.

— Что здесь происходит? — в дверях выросла высокая фигура пионерзажатой. Ее большие глаза на длинном лице угрожающе распахнулись. Руки она держала «по швам».

— Я спрашиваю, в чем дело?! — снова громыхнула она.

Мы молчали.

— Ни в чем, — спокойно ответил Скачков.