Да пошел ты, выругался про себя Турецкий, стараясь ничем не выказывать отвращения. Сам ты уж точно плаваешь на поверхности.

Далее Турецкий не стал настаивать на беседе с сотрудником, занимавшимся проверкой платежного баланса Штайна (тот был на выезде), и согласился с предложением не организовывать встречу с представителями прессы, «чтобы не подливать масла в огонь», отказался от услуг переводчика и в итоге снискал самую искреннюю симпатию полицейского чиновника.

Единственным результатом полуторачасового, с учетом всех проволочек, не считая времени на дорогу, визита в управление криминальной полиции Мюнхена был адрес родственников Штайна. В целом достаточно продуктивно, сыронизировал непонятно над кем Турецкий и отправился встречаться с семьей.

Освободившийся к вечеру Реддвей тоже увязался – то ли за компанию, то ли в качестве переводчика. Почему-то запомнилось, как при выезде из города им встретился гигантский рекламный щит со мчащимся через пустыню автомобилем «ауди» и фразой: «Кто желает заглянуть в будущее, должен расстаться с настоящим!»

Дорога была замечательной, и только благодаря этому они молчали до самого дома фрау Штайн – дочери покойного. Домик действительно выглядел игрушечным на фоне альпийских вершин, а Эрика Штайн оказалась той самой девушкой в белом с огромной собакой с фотографии в кармане убитого. В белом свитере толстой домашней вязки и светлых льняных брюках на стройных ногах. И с престарелым печальным сенбернаром возле упомянутых ног.

В горах все еще было холодно, и классический горячий пунш у камина оказался очень кстати. Пес обошел Реддвея вокруг и, не найдя в госте ничего предосудительного, отправился отдыхать на свой диван. На Турецкого он и вовсе не взглянул.

– Как его зовут?

– Слон.

Эрика уселась на свой диван, а гостям предложила третий, у камина. Вообще, в комнате не было другой мебели, кроме множества диванов различного размера, цвета и мягкости и нескольких столиков, количество которых было меньше числа диванов, ибо до некоторых можно было без труда дотянуться с двух диванов сразу. Не было книжных полок, не было музыкальной аппаратуры, не было ни черта. Диваны и камин, и все тут.

– А расскажите мне о своем отце! – не откладывая в долгий ящик, брякнул Турецкий, когда пунш был допит и дежурные темы о погоде исчерпаны.

Эрика его не торопила, с расспросами не приставала, и вообще, похоже, не слишком убивалась по поводу безвременно почившего родителя. Сидела и смотрела на огонь. Потом что-то сказала.

Турецкий вопросительно уставился на Реддвея. Тот спохватился и сказал неожиданно тонким голосом:

– Мы с ним редко виделись в последнее время. Когда же он появлялся, вел себя скорее не как отец, а как пациент. – Очевидно, он решил, что за женщину нужно говорить на октаву выше.

Эрика не сменила позы и на Турецкого так и не взглянула.

– Пациент?

– Дело в том, что я психотерапевт. Правда, теоретик, я не практикую, читаю лекции в университете.

Теперь хоть можно предположить, почему она не смотрит в глаза собеседнику, наверное, у них, у психоаналитиков, это не принято?

– Он был психически болен?

– Я стараюсь не употреблять таких терминов, как больной, ненормальный…

Сукин сын, добавил про себя Турецкий и глупо хихикнул. Но – тоже про себя.

– …Сумасшедший. По статистике как минимум один из двадцати человек находится, был или будет на излечении в психиатрической лечебнице. А психоаналитика сегодня посещает каждый, кому позволяют средства, и это отнюдь не значит, что все вышеперечисленные – сумасшедшие.

– Но у него все-таки были определенные проблемы? Отклонения от психики?

– Скажете, у вас их нет?

– Есть, наверное.

В комнате стало довольно темно, но Эрика не торопилась включать свет, и только огонь в камине и красные немигающие глаза Слона освещали пространство, но, как знать, возможно, это опять же психоаналитическая уловка.

– Мама – актриса, и этим почти все сказано, – пропищал Реддвей, и Турецкий чуть не расхохотался.

Вообще, это была забавная ситуация: американец переводил на русский с немецкого.

– Что этим сказано?

– Она актриса, в талант которой не верил никто, кроме нее самой, в ней постоянно бурлили грандиозные замыслы эпохальных и революционных постановок, которые отец должен был финансировать. Каждый проект проваливался с неизменным треском, после чего она бралась за новый. Отец деньги давал неохотно, отчего возникали семейные сцены, развод помешал бы его карьере, а жить с матерью он больше не мог. Они разъехались, она начала пить, он искал выход эмоциям, у него начался невроз…

– От которого он лечился женским участием.

– И помогало, – подтвердила Эрика с помощью Реддвея.

– А вам он исповедовался как врачу? – В голове у Турецкого немного не укладывалась подобная концепция отношений отцов и детей.

– Не исповедовался.

– Но многое рассказывал?

– Но многое рассказывал.

Вот черт, что, у немецких психиатров такая манера разговора? Ладно, раз уж пошла такая пьянка, надо ковать железо.

– Упоминал он когда-либо о некой Марине?

– Русская гимнастка?

– Вот именно.

– Она ведь погибла, и довольно давно.

– Но есть версия, что убийство вашего отца как-то связано с ней и, возможно, с ее гибелью.

Эрику эта версия не вдохновила, если ее вообще что-то могло вдохновить.

– По-моему, между ними никогда не было ничего серьезного. Не то чтобы он совершенно равнодушно отнесся к ее смерти, но это не стало для него трагедией, они к тому моменту уже не встречались.

– То есть у него уже кто-то был?

– О, он постоянно пребывал в свободном поиске и ни с кем подолгу не встречался.

– А эксцессов не возникало? Ревность там, месть. Это было бы естественно в такой ситуации…

– Только однажды, уже после гимнастки, он познакомился с какой-то молодой не то писательницей, не то журналисткой, а она неверно истолковала его намерения, но все в конце концов утряслось.

– И все это он вам вот так рассказывал?

– И все это он мне вот так рассказывал. – Она пожала плечами. – А что вас смущает?

– Вы же его дочь.

– Во-первых, я в первую очередь врач, а во-вторых, не он мой биологический отец.

– А координаты этой журналистки вы мне дать не можете? Врачебная тайна?

– Нет, я не в курсе.

– И это тебе что-нибудь дало? – поинтересовался Реддвей – и по тому, как это прозвучало, и по его лицу было видно, что сам он ничего существенного найти не смог, тем самым сильно поколебав свое реноме человека, которому под силу раздобыть любую информацию.