пристально, а я медленно выдыхаю, проходя к стулу и аккуратно на него опускаясь. Слова застревают в горле, поэтому делаю то, что хоть немного поможет успокоиться, тяну руку к руке Макса, и он тут же ее сжимает, поглаживая большим пальцем.

— Прости. Я виноват… — Произносит, глядя прямо в глаза, но я начинаю отрицательно качать головой. — Нужно было ехать одному.

— Ты не виноват. — Проглатываю противный комок в горле, который так сильно давит, что я шумно выдыхаю и провожу свободной рукой по щекам, смахивая слезы. — Не уверена, но…

Начинаю, но замолкаю, не зная, стоит ли говорить сейчас о столкновении с Орловым, или этой в данный момент совсем не уместно. Круглов видит мое замешательство и просит рассказать, что произошло. Хмурится и закрывает глаза, слыша о Саше и его угрозах.

— У тебя телефон с собой? — Произносит серьезно, приподнимаясь и принимая сидячее положение.

— Да, зачем тебе? — Достаю из кармана сотовый и протягиваю ему.

— Олегу позвоню.

Пока Максим набирает номер, в палату заходит медсестра и устраивает разбор полетов, потому что пациенту нельзя перенапрягать зрение и контактировать с гаджетами. Максим, скрипя зубами, отдает мне телефон, сохранив там номер Янкевича. Меня выпроваживают в коридор через некоторое время, потому что Круглову нужно отдыхать. Мне совсем не хочется уходить от него.

Оказавшись за дверью, снова погружаюсь в мысли о Богданове, только к нему сейчас не пускают, что добавляет горечи к потерянному состоянию. Стою около палаты Макса и кусаю губы, желая вновь ощутить его руку в своей. Так много хочется сказать в это мгновение, но меня культурно выпроваживают. Пациент должен набираться сил, к тому же впереди процедуры.

Иду по коридору, смотря на номер Янкевича. Максим сказал позвонить ему и встретиться. Олег может узнать подробности аварии. Круглов не помнит, что было после удара, но уверен, что все не просто так. Тормоза не сработали, машину занесло, и она вылетела на встречку.

От картинок, которые рисовало мое воображение, становилось плохо. Я даже остановилась у кулера и набрала себе воды, глотая ее, будто не пила несколько суток. Руки дрожали, и я присела на стул, решая, как поступить дальше. На занятия в таком состоянии я точно не пойду. Набрала номер Янкевича, но там послушались длинные гудки. Он не ответил.

Повертела телефон в руках, смотря на выход, где появились приемные родители Богданова. С ними я не находила общего языка, потому что они были против общения с богатенькими детками. Еле поборола желание подойти к ним. Что это изменит? Меня точно не пустят к нему раньше времени.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Как же противно от того, что ты не в силах ничего изменить…

Если бы я не рассказала Максиму о том, как надо мной когда-то поиздевался Орлов, то все могло сложиться иначе. Не было бы драки, и таких последствий…

Вина и обида давила на легкие и не давали дышать полной грудью.

Я выскочила из больницы, натягивая на себя куртку. Забралась в автобус, на котором доехала до двухэтажного строения, где жили приемные дедушка и бабушка Степы. Он за ними ухаживал, пока родители алкоголики радовались жизни, покупая очередную бутылку. В этом районе я была всего пару раз. Заходили на чай. Анна Владимировна открыла мне дверь, и я увидела, как сильно ударило по ней горе.

Блестящие глаза стали блеклыми, а веки припухли от слез. Она обняла меня прямо с порога. Не выдержали обе. Долго стояли, после чего Анна Владимировна отстранилась и повела меня в кухню. Квартирка у них была небольшая. Двушка, одна комната принадлежала Степе, и я остановилась, проходя мимо приоткрытой двери.

— Зайди, если хочешь, — Анна Владимировна поймал мой взгляд и провела платком по глазам, шмыгая носом, — я пока приготовлю нам чай.

Она бережно провела мне по плечу и ушла. Я сделала пару шагов и легонько толкнула дверь, рассматривая обстановку. В последний раз все было иначе. На стене не было большого плаката. Что-то вроде изображения будущего, которого так хотел Вольный. Ничего лишнего. Кровать, стул и стол, шкаф. Старый радиоприемник, полосатый коврик на полу, простенькие застиранные занавески.

Наше фото в рамке на столе, большой блокнот, на котором я остановила свой взгляд. Посмотрела на него и открыла на той странице, где была заложена ручка. Пробежала глазами по строчкам и чуть не задохнулась от эмоций.

Я люблю эту жизнь, не смотря ни на что.

Каждый день с улыбкой проживаю.

Благодарен я тем, кто подставит плечо,

Если я вдруг опять налажаю.

Я люблю эту жизнь за ее испытания,

За людей, что я встретил в пути.

Пусть они далеко, а я жду покаяния,

Не хочу до злости дойти.

Я люблю эту жизнь и бескрайнее небо,

Наплевав на грозу иль мороз.

Верю в лучшее нелепо и слепо,

Не забыв, с кем поднялся и рос.

Я люблю эту жизнь, даже если она

Вдруг поставит смертельную точку.

Я останусь в любимых сердцах навсегда,

Дописав финальную строчку.

Без сил опускаюсь на стул и провожу рукой по далеким от идеала буквам-закорючкам и смотрю, как они расплываются перед глазами. Анна Владимировна заходит в этот момент и тяжело вздыхает.

— Если хочешь забери блокнот, — она кивает на стол, — много писал и психовал, когда я нашла. — Она улыбнулась, не проходя дальше, и осмотрела комнату. — Просил никому не говорить. Ночами черкал. — Анна Владимировна закивала и сделала шаг назад. — Пойдем чай пить с мятой.

Заставляю себя подняться и уйти из Степкиной комнаты под впечатлением от его стихов. Строчки камнем ложатся на сердце, и даже чай не помогает вернуться в нормальное состояние. Анна Владимировна периодически трет глаза носовым платком, вытирая слезы. Ее муж, Кирилл Андреевич, сказал женщине сидеть дома, пока сам решал все вопросы, связанные с предстоящими похоронами.

Я прекрасно понимаю, как ей сейчас тяжело. Пусть семья у них еле сводила концы с концами, но Степыша они любили всем сердцем. Разве можно такого не полюбить?

Провожу в квартире Вольных больше часа, беседуя с Анной Владимировной. Прошу звонить, если нужна помощь, на что она лишь вздыхает. Просит просто помнить о внуке и отдает мне два блокнота. На память.

Уже по пути к остановке мне звонит Янкевич. Договариваемся с ним встретиться в клубе через пару часов, когда мужчина освободится. Он говорит таким тоном, что по спине пробегают