на фабрике было немного, и все они близкие или дальние родственники хозяина. Его жена ведала учетом готовой продукции, а парализованный тесть, старик, коротал вечера, подсчитывая прибыли и убытки. Таким образом, дела фирмы не выходили из семейного круга.

Что же, на фабрике вовсе не было посторонних людей? Были. Три пожарника. На пост пожарника не могли быть устроены родственники хозяина фабрики, потому что пожарники набирались управлением пожарной охраны.

Три пожарника бездельничали при фабрике и целыми днями лузгали семечки на крыльце. Ночами они спали беспробудным сном в сарае под неисправным огнетушителем.

Шумилов прочитал с видимым удовольствием донесение обо всем этом и отправился в уголовный розыск.

Через день один из трех пожарников пуговичной фабрики «заболел». На его место тотчас явился новый, молодой паренек с туповатым видом. Такой вид умел напускать на себя Мотя Бойко.

В тот вечер Иона Петрович был необычно оживлен. Вспоминал свои студенческие годы, смешил меня рассказами о том, как полицейские пытались «переквалифицироваться» в «советских сыщиков». Потом Иона Петрович сказал:

— Дайте сегодняшнюю почту.

Я положила перед ним только что полученную корреспонденцию, и Шумилов извлек из нее увесистый пакет со штемпелем Тарыни.

Он с жадностью читал каракули Моти Бойко, щедро усеявшие три стандартных бумажных листа с обеих сторон. Я ждала смеха. Без смеха читать Мотины донесения было невозможно.

Шумилов дочитал, но не засмеялся.

Мотя Бойко сообщал:

«Доношу, що интересный ваш товар низвиткиля не привозится, а заготовляется на месте заодно с пуговицами. Пуговицы штампуют вверху, а в подвале происходит интересующий вас процесс. Про то известно всем на фабрике, только не пожарным. Пожарные нос в это дело не суют, а спят круглосуточно в сарае. Своими глазами видел, как интересный вам товар складали в стопки, пихали в коробки с под пуговиц и опечатывали сургучом, всё ровно как секретную почту...»

Дальше давались колоритные характеристики людей, причастных к «интересному производству».

«Они все скрозь тут родичи: братья да сватья. Егоровых одних — пять штук: папаша и четыре сына. Папа — тертый калач, разменял десятку в лагерях; старший сын, по прозванию Дима Цаца, подорвал когти с киевской тюрьмы. А младший, Сеня Звонок, так тот имеет другую специальность: поездной мойщик — чемоданы тырит. А который сторож в будке — так то ихний дедушка, стародавний фармазон. А голова всему делу — парализованный старик Варский, сиднем сидит в кресле и только командует. Имя — неизвестно. Зовут Шеф. Видел его раз, как принимали меня на работу, с виду — старый дед, вывеска потрепанная, только глазищами водит. Руками-ногами не шевелить. А в кресле возит его здоровая тетка, вроде прислуги, зовут Лизавета Ивановна. Живут во флигеле при фабрике. В доме богато: полно посуды, как при старом режиме...»

Операция была назначена на следующий день после нашего приезда в Тарынь. Мотя Бойко нарисовал план усадьбы фабрики, и Шумилов с начальником уголовного розыска наметили расстановку людей. Это были оперативные сотрудники, не раз участвовавшие в боевых операциях и готовые ко всему.

Предполагалось, что фальшивомонетчики будут отстреливаться.

Операцию приурочили к тому моменту, когда вся банда спустится в подвал, то есть мы должны были их поймать с поличным.

Глубокой ночью усадьба пуговичной фабрики была окружена двумя десятками вооруженных людей. Мы ждали сигнала, чтобы подняться по лестнице на второй этаж флигеля. Дежуривший в эту ночь на фабрике Мотя просигналил вспышкой электрического фонарика в окне.

Мы постучали в дверь квартиры на втором этаже. Молчание. Постучали громче. Женский встревоженный голос спросил:

—      Кто там?

—      Это я, Лизавета Ивановна, пожарник, — ответил Мотя. — Мне к Шефу. Дело серьезное.

—      Чего ночью в дом ломишься? Не пожар же! — проворчала женщина.

—      Еще хуже пожара, Лизавета Ивановна! — прошептал Мотя в замочную скважину.

Загремели крюки, и дверь приоткрылась. Мы ворвались в квартиру. Остолбеневшая Лизавета прижалась в стене, и Мотя тотчас втолкнул ее в кухню и запер там.

Он повел нас по коридору, ориентируясь, как в собственной квартире.

Дверь спальни Шефа была закрыта.

—      Здесь французский замок, — сказал Мотя и достал отмычку.

Язычок замка тихо щелкнул, словно спросонья лязгнул зубами человек.

Мы вошли. Мотя повернул выключатель.

На кровати сидел седой старик с благородным лицом патриция. Широко раскрытыми выцветшими глазами он смотрел на нас.

—      В чем дело? — спросил он довольно спокойно. — Вы, видно, ошиблись адресом...

—      Нет, господин Ляховицкий. Не ошиблись, — ответил Шумилов. — Вы сможете одеться без помощи?

—      Нет. Я парализован.

—      Помогите ему! — сказал Шумилов.

И тогда Мотя выдвинулся вперед. Лицо Ляховицкого мгновенно изменилось, как будто именно сейчас он понял, что все кончено, как будто весь печальный итог его жизни воплотился в этом шустром пареньке, мнимом пожарнике, которого он, старый волк, не сумел разгадать. Мгновенным движением старик откуда-то из-за спины выхватил пистолет, но Шумилов успел загородить собой Митю. И пуля досталась Шумилову, он упал.

Мои спутники бросились к старику, кто-то выбил кольт у него из рук. Он сопротивлялся, бешено работая руками и ногами.

Всю последующую неделю мы сидели в камере круглыми сутками. Под тяжестью улик сознались все арестованные, заговорил Лямин-отец, доставленный из Одессы. На мою долю выпало допрашивать «дам» — Горскую и Погоржельскую. Софья Яковлевна оказалась старинной подругой Доктора и одной из основательниц «фирмы».

Пестрой лентой разматывалось дело, множество человеческих судеб открывалось нам, и не все были равны в этой полной живых душ сети: рядом с хищниками трепыхалась мелюзга, запутанная и запуганная, подобно Жанне.

Губернский прокурор руководил следствием. Но мне казалось, что дело ведется не так, что все было бы иначе, будь на месте Шумилов...

Иногда приходил Мотя, и мы горячо обсуждали вопрос: что будет с Ионой Петровичем? Рана его оказалась не такой серьезной, но уж очень он был истощен. А в больницах наших все еще не было ни хорошего питания, ни нужных лекарств.

В эти дни в губсуде и появился снова маленький старичок в буржуйском пальтишке. Петр Петрович прошел, не скрываясь, по коридору, весь в черном, торжественный и скорбный, как на «приличных» похоронах. Он остановился у двери с надписью «Губернский прокурор», снял шляпу и, держа ее в вытянутой руке на отлете, открыл дверь...

Мы не знали, что происходило за этой дверью, но могли себе представить, как тер свою лысину товарищ Самсонов!

Старичок требовал «отдать ему сына». Чтобы сохранить жизнь Ионы Шумилова, достаточно было согласиться на это. В доме его отца нашли бы средства поставить его на ноги!

Коммунисты губсуда собрались, чтобы обсудить положение. И говорили, что судья Наливайко там бушевал и кричал, что случай исключительный и что надо разрешить Шумилову отправиться в отцовский дом. На что Самсонов грустно ответил, что «разрешить Шумилову можно, но заставить его нельзя».

Потом стало известно, что Шумилов сказал: «Ни за что. Никогда». И больше