Он громко смеялся. И называл Мари солнышком.

Матушка же вечно была недовольна. Она работала, а если не работала, то думала о работе. Или о том, что Мари вымазала новое платье… или волосы у нее растрепались… или она горбится… или вновь бездельничает… А бездельем сыт не будешь.

Она зудела и зудела, приводя в пример Казимира, его никчемность, слабость и собственную силу. Мари же думала о том, что, если бы маменьки вдруг не стало, они бы с отцом зажили вдвоем и жизнь стала бы сплошным праздником.

Казимир ушел первым. После пьяной драки, что вспыхнула в каком-то заведении весьма сомнительного пошиба, его, раненого, доставили домой. И матушка с молчаливым степенным благочестием старательно выхаживала, приглашала доктора и тратилась на лекарства, хотя сразу же села шить новое черное платье. Похороны она устроила пышные и рыдала, выказывая на людях горе. Дома же, сняв с поседевших волос шляпу, размашисто перекрестилась и бросила:

– Слава тебе, Боже, освободились.

Этих слов, пусть правдивых, но жестоких, Мари до самой ее смерти не простила. Она убежала в свою комнатушку и, запершись, рыдала.

Праздник ушел из жизни.

Следует сказать, что от родителей Мари взяла самое худшее. Она была лишена как материной строгой красоты, так и отцовского обаяния, зато сполна обладала завистливым глазом и той непоседливостью, которая мешала обучиться. Матушка пыталась сделать из Мари портниху, твердя, что это дает надежный заработок, но бедовая дочь вовсе не желала остаток жизни проводить с иглой в руке.

– Я выйду замуж за богатея! – твердила Мари и требовала: – Сшей платье получше.

Однако действительность была на стороне матушки, и когда та, устав бороться с дочерью, отошла в мир иной – а случилось это тихо, во сне, – Мари вынуждена была признать: жить в одиночестве она не умеет. Те деньги, которые матушка собрала на ее приданое, сумму пусть не самую внушительную, но и не маленькую, Мари быстро спустила на наряды и шляпки, на поездку на воды и посиделки в кафе, где она, томно прищурившись, ждала судьбу.

Судьба к ней не спешила.

А деньги заканчивались. И поняв, что весьма скоро она окажется на улице – хозяйка квартиры более не намерена была терпеть задолжавшую постоялицу, – Мари вынуждена была искать работу. К счастью, матушкиными силами она получила приличное образование, что и позволило ей претендовать на место компаньонки. Так Мари встретилась с Ольгой…

– У нее было все, чего не было у меня. – Мари говорила тихо, торопливо, будто опасаясь передумать, и Анна слушала об этой по сути чужой ей жизни. Слушала без интереса, но лишь с каким-то несвойственным прежде любопытством сличала угаданное с истиной.

– И я завидовала. – Мари произнесла это с вызовом. – Да и ты сама, верно, не раз и не два задумывалась, отчего Ольге дано все, а тебе – ничего.

– Не задумывалась.

Анна принимала как данность и свою некрасивость, и сестрино превосходство. Единственное, что, пожалуй, удивляло ее – это жестокость. Анне казалось, что люди красивые должны обладать прекрасной душой, ведь они растут, окруженные всеобщею любовью и почитанием.

– Лжешь. – Мари решила для себя все. – Я видела, как ты смотрела на нее. Все видели. Твоя матушка так и говорила…

…Анна помнит ее слова, сказанные над могилой Ольги.

– Ты счастлива? – Матушка ударила Анну по лицу, и бессильное прикосновение руки в черной матерчатой перчатке ранило. – Теперь ты счастлива? Завистница!

Она до конца жизни глядела на Анну с ненавистью.

– Особенно когда Ольга привела этого мальчишку… нет, кто бы мог подумать, что Франц станет таким красавцем? – Мари поцокала языком. – И как он на тебя смотрел… не верь ему, Анна!

Она потянулась и взяла Анну за руку.

– Лжет. Он играет с тобой, со мной… с нами. Думаешь, он не знает о твоей слабости? Или о моих? Он играет на них. Ференцу предложил оплатить долги, и тот готов притворяться, что любит брата. Витольд носится с очередным прожектом… а тебе нужна любовь. Его любовь. Вот он и поспешил объясниться. Объяснился? Я ведь угадала?

И онемевшие губы Анны ответили:

– Да.

– Убедил тебя, что был слеп и глуп, не замечая твоего чувства, но едва не потеряв, прозрел…

– Ты…

– Я не подслушала. – Мари сдавила руку. – Я просто знаю, как это бывает… Ференц… он приходил к Ольге, но смотрел и на меня. Я ведь понимала, что делаю… мне так казалось, что я понимала. Глупая девчонка… мне хотелось праздника… такого, который всегда со мной. А вместо этого – чужой дом и капризная девица, возомнившая о себе невесть что. Как же я ее ненавидела…

Мари зажмурилась.

– Но нет, я ее не убивала, если ты об этом… тогда я думала лишь о том, как скрыть свою беременность. А Ольга пообещала… впрочем, опять я спешу. Помнишь тот бал, когда она встретила Франца?

Сухопарый, слегка сутулый мальчишка, заикаясь и краснея, просит оставить ему танец. И Ольга, потакая восхищению в его глазах, милостиво кивает. А мальчишка не спешит уйти. Он тогда смотрелся много младше своих лет. Бледный, с острыми скулами и щеками, с которых не сходил румянец. Темноглазый и насмешливый, когда Ольги не оказывалось рядом.

– Вы ее сестра? – он не сумел скрыть удивления, и Анна жестко ответила:

– Не похожа?

Обычно люди начинали спешно выискивать вежливые слова, пытаясь убедить Анну, что сходство имеется, но она, Анна, верно, в мать пошла, а вот в Ольге отцовская кровь пробудилась. Этот же, раздраженно тряхнув головой, ответил:

– Ничуть.

– Знаю. – Злость пришла и ушла.

– Она очень красива, – словно извиняясь за это признание, сказал Франц. – А в вас есть индивидуальность. Характер. Я вижу.

И Анне захотелось поверить, что он и вправду видит. А когда Франц – из вежливости, не иначе – попросил ее о танце, она, робея, как дебютантка, согласилась. Танцевала Анна ужасно. А Ольга будто парила над паркетом… чудесное видение, гений чистой красоты…

– Кажется, мой брат нашел себе невесту, – произнес кто-то, и Анна, обернувшись, увидела потрясающе привлекательного мужчину.

– Ваш брат?

– Знаю, мы не похожи. Позвольте представиться, Ференц. – Он поклонился и окинул Анну цепким взглядом, в котором мелькнула и погасла искра интереса. – Впрочем, как и вы с сестрой…

Высокий и статный, он походил на греческого бога, какими их рисуют, но улыбка его показалась Анне чересчур уж приторной, а манеры – вызывающими. Но кто она такая, чтобы судить кого-то?