У Миры с мужем дела пошли на лад. Я встретила ее на автобусной остановке, и она была весела, почти кокетлива. Вопрос о переходе в христианство она больше не поднимала, просто говорила о погоде (льет как из ведра опять). Но посерьезнела, когда заговорили о Мальдивах. Большинство островитян были сунниты, Мира предполагает, что они навлекли на себя гнев Аллаха тем, что «занимались дурными делами с туристами». Мозги у юной леди набекрень, но я счастлива, что кризис миновал, и буду молиться за нее. (За твою Коретту я тоже молюсь.)

Кстати, о мусульманах; я знаю, что они полагают страшным грехом, когда выбрасывают старые или поврежденные экземпляры Корана. Что ж, я собираюсь содеять подобный грех. Помнишь огромную коробку с Новыми Заветами, которая стоит в прихожей? Похоже, что мне придется их выбросить. Наверное, ты огорчишься, учитывая то, как, по твоим словам, жаждут Писание оазианцы. Но у нас был небольшой потоп. Дождь шел невиданный пять часов подряд, как из ведра. Реки текли по дорожкам, стоки не рассчитаны на такое количество воды. Уже все в порядке; более того, погода прелестна, но половина домов на нашей улице сильно пострадали. В нашем случае мы отделались мокрыми пятнами на коврах, но, к несчастью, книги именно там и находились, пока я не сообразила, что их заливает. Я старалась подсушить их перед камином. Но ошиблась! Вчера это были Новые Заветы, сегодня - куча древесной трухи.

Но это не твоя проблема. Надеюсь, письмо дойдет до тебя прежде, чем ты уедешь.

Би

Питер втянул воздух, проглотив стоявший в горле комок.

— У меня есть время написать ответ? — спросил он.

Грейнджер улыбнулась:

— Надо было захватить с собой книгу.

— Я быстро, — пообещал он.

Дорогая Би, — написал он и застрял. Сердце колотилось слишком сильно, Грейнджер ждала, мотор работал. Это было невозможно.

Нет времени для соответствующей «эпистолы», думай, что это открытка. Я в пути.

Люблю,

Питер.

— Вот. Это все, — сказал он, нажав кнопку.

Слова провисели на экране не так долго, как обычно, передача произошла мгновенно. Может, открытый воздух обладал большей проводимостью функций Луча, а может, это было связано с малым количеством текста.

— Правда? — удивилась Грейнджер. — Вы закончили?

— Да, я закончил.

Она перегнулась через него и засунула Луч на место. Он учуял свежий пот из-под ее одежды.

— Что ж, — сказала она, — поехали.

Остаток пути они говорили немного. Главное они уже обсудили — или решили не обсуждать более, обоим не хотелось расставаться на неловкой ноте.

Поселение оазианцев завиднелось задолго до прибытия. В полуденном свете оно лучилось янтарем. Не такое уж величественное, но и не без красоты. Вот бы добавить церковный шпиль.

— Вы уверены, что справитесь? — спросила Грейнджер за милю до цели.

— Да, я уверен.

— Вы можете заболеть.

— Да, могу. Но едва ли умру.

— А если вам непременно захочется вернуться?

— Тогда Господь как-нибудь позаботится об этом.

Она несколько секунд пожевала губами, как будто рот ее был наполнен сухим хлебом.

— Следующий официальный визит — традиционный товарообмен — через пять дней, — сказала она убедительным, невыразительным профессиональным голосом. — Это пять здешних дней, не по вашим часам. Пять циклов восхода и заката. Триста... — она сверилась с часами на приборной панели, — триста шестьдесят часов с этого момента.

— Спасибо, — ответил он.

Казалось невежливым не записать эту сентенцию, хотя бы на ладони, но он определенно знал, что не способен просчитать триста шестьдесят часов в будущем, засыпая и просыпаясь в разных местах. Он будет принимать все как есть.

Когда они прибыли, поселение Си-два казалось покинутым, машина остановилась вдалеке от центральных строений, там же, где и раньше, — в месте, обозначенном белой звездой. Однако в этот раз строение было отмечено еще кое-чем. Огромной надписью, нарисованной свежей краской буквами в три фута вышиной.

«ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ»

— Ух ты! — сказала Грейнджер. — Вот уж не знала, что они на такое способны.

Она выключила мотор и дернула рычажок, Питер вышел, достал рюкзак из багажника и закинул за спину, чтобы освободить руки. Он думал, как достойно попрощаться с Грейнджер — пожать руку, вежливо кивнуть, просто помахать рукой или как?

Прозрачные шторы, покрывающие ближайшую дверь, замерцали, а когда нити с бусами откинулись, выпустив фигуру в капюшоне, маленькую и торжественную, Питер не мог сказать, тот ли это человек, которого он встретил в первый раз. Он помнил одеяние оазианца голубым, а сейчас оно было пастельно-желтым. Сразу же за первым появился еще кто-то, раздвинув бусы мягкими перчатками. У этого мантия была бледно-зеленая.

Один за другим оазианцы появлялись в дверях. Все в капюшонах и перчатках, все изящно сложенные, все в одинаковых кожаных башмаках. Мантии одинакового покроя, но ни один цвет не повторялся. Розовый, сиреневый, оранжевый, желтый, коричневый, сероватый, лиловый, терракотовый, оранжево-розовый, арбузный, оливковый, медный, цвет мха, лавандовый, персиковый, бирюзовый.

Они шли и шли, уступая место вновь прибывшим, но держась плечом к плечу, как одна семья; за несколько минут набралось от шестидесяти до семидесяти душ, включая и маленьких созданий, — несомненно, это были дети. Лица у всех были прикрыты, но время от времени то там, то тут беловато-розовая припухлость плоти выглядывала из-под капюшонов.

Питер глядел на них в изумлении, голова слегка кружилась от возбуждения.

Оазианец из первого ряда обернулся к своему народу, поднял руку и дал сигнал.

— Облааааааааа... — запели они, высоко и чисто.

Гласная плыла пять, десять секунд без пауз, огромный общий выдох, державшийся так долго, что Питер воспринял его как абстрактный звук, не связанный ни с языком, ни с мелодией. Но потом появилась согласная, хотя тоже непонятная, и звук взлетел:

— ...гаа-даааааать! Глаааааааааааас неэээээээээээ-жный тво-оооооооой для греээээээээээээш-ни-каааааааааааа спасеэээээээ-ньеэээээээээээ![10]

В едином послушании энергичному жесту стоящего во главе оазианца они разом умолкли. Потом был один семидесятисильный глубокий вдох. Питер упал на колени, только сейчас признав гимн — антифон замшелого евангелизма, безвкусный архетип Армии спасения, краткое изложение всего, что он презирал, когда был юным панком, втягивая носом дорожки кокса на зассанных крышках общественных унитазов, и всего, что он отвергал как глупость, когда просыпался в луже застывшей блевотины, всего, что он полагал ничтожным, когда крал деньги из сумок проституток, всего, над чем он смеялся, как над чепухой, когда сам был ядовитым отходом космоса. Заблудшего привел домой...