Если бы я не перешла на психологический, я бы уже сейчас заканчивала со своей экономикой, пошла бы на работу, получала бы нормальную зарплату, отсиживала там свои восемь или сколько там полагается часов, и голова бы не болела — пришла по звонку, ушла по звонку. Нашла бы себе хорошего русского мальчика, вон как Катька, говорила бы с ним по-русски о том о сем, об общих заботах, об общих знакомых, и все было бы просто, и спокойно, и понятно.

Я услышала, как Марк стал укладываться спать, он осторожно ступал по ковру и осторожно лег, чтобы не разбудить меня, не шумя и не дотрагиваясь. Это он правильно сделал, мне было, мягко говоря, не до прикосновений.

Моя мысль перенеслась на Марка. Вот ведь делаю на самом деле все, что хочет он и как хочет он, своего мнения ни в чем нет. А если и бывает, то он все равно подавляет, и как-то незаметно, тихой сапой, навязывая свои желания. Демагог, лиса...

И тут, именно в этот миг, что-то случилось, что-то вспыхнуло, разорвалось у меня внутри, я даже почти вскрикнула, боясь потерять мелькнувшее, не ухватиться обеими руками за догадку, не подтащить к себе поближе, вплотную.

Марк перевернулся на другой бок, потревоженный во сне моим зажатым криком. «Дура, — вслух прошептала я, — полная дура, столько времени копаюсь, а самого очевидного не поняла. Они же и не должны стыковаться сами по себе, эти три проклятые темы, они не стыкуются по определению. Их же изменить сначала надо, каждую в отдельности, как он говорил „поменять букву в слове“. И только тогда они притрутся, только тогда совпадут. Он же рассказывал о двух подходах, но есть третий, о котором он не сказал, специально не сказал, чтобы такая дура, как я, проваландалась две недели впустую. Комбинационный подход — вот что надо, сначала изменить каждую идею в отдельности, а потом уже, измененные, состыковать. Вот тогда они лягут естественно и гармонично».

Я вскочила с постели, стараясь, впрочем, не шуметь, чтобы не разбудить Марка, — я не хотела вдаваться в объяснения, чего это я по ночам не сплю и прочее, — и, едва успев на ходу накинуть халат, бросилась на кухню, где все еще лежали тетради с моими записями и заметками. Я была как в угаре, как бы слегка помутненная, то, о чем я думала еще пять минут назад, — вся эта чушь о моей несчастной судьбе, все эти никчемные рассуждения о том, что могло бы быть, если бы, да кабы... — испарились, враз перестали существовать. Больше не было ни сомнения, ни внутренней нервозности, все внутри меня заполнилось тем единственно важным, что только и имело значение.

Тут, на кухне, среди моих тетрадок и чайничка с по-московски заваренным чаем и было мое естественное место этой ночью. Я была в неистовстве, наконец-то оно наступило — мое мгновение, и я не могла его упустить. Я писала, зачеркивала, писала снова, боялась потерять мысль, обгонявшую мою руку, и поэтому пропускала слова, не заканчивала их, записывала мысль какими-то лишь мне понятными значками, как первобытный человек на скале.

Это была моя ночь. Сейчас я знаю — такое случается иногда, редко, но случается, когда мозг так чувствителен и так в ладу с твоими чувствами и интуицией, что все-все тебе под силу, все в твоей власти, только успей, только не пропусти. Я писала часа три-четыре, время отошло, дискриминируемое, оно отступило и не имело больше значения, была только минута, нет, не минута — мгновение. Мгновение, вобравшее в себя все мои занятия, весь мой труд, надежды, мучительные попытки.

Лишь иногда я на секунду откидывалась на стуле, устремив взгляд куда-то в бесконечность, где, наверное, и находилась сейчас моя мысль, и, обнаружив ее там, снова рывком устремлялась к столу, снова отыскивая нужные аргументы и правильные формулировки.

К концу ночи я едва сползла со стула, не читая ни слова, не пытаясь пока разобраться в написанном, лишь только зная каким-то чутьем своим, что оно, единственно возможное мое решение, здесь, в этой тетрадке, — обнаруженное, пойманное и пристегнутое, и никуда ему уже не деться. Я не сомневалась сейчас, что она — моя мысль, идея, теория, назови как угодно, — она полна гармонии, и красоты, и легкости, и грации, и, положи ее на музыку, она зазвучит Шопеном.

Только сейчас, когда я, наконец, вернулась в реальный мир темноты и света, часов и минут, я поняла, что по-настоящему обессилена. Не из-за бессонной ночи, подумаешь — бессонная ночь, а просто я была полностью выжата, как будто из моего выкрученного тела добирали последние капли еще оставшейся жизни. Но это предельное измождение, входившее в меня с каждой секундой все глубже, формировалось на фоне такого же сильного и такого же глубинного удовлетворения, соединяющего в себе и безмерное спокойствие, и умиротворенность, и какую-то растекающуюся внутри меня сладость, так что даже закружилась голова.

Мне было хорошо, именно физически хорошо, и, несмотря на усталость, мне не хотелось спать. Я подошла к окну, внизу виднелся изгиб реки, светать еще не начало, была именно та минута, когда темнота, еще владеющая всем, лишь слегка припудрилась едва заметными пылинками наступающего рассвета, который— и это знали и углы домов, и стены и крыши, и фонари у подъездов, и даже вот этот изгиб реки, — вот-вот придет, но, впрочем, еще не сейчас.

С реки поднимался не то прохладный туман, не то пар, и вдруг в таинственном очаровании ночного города я поняла, что то, что произошло со мной сейчас, полностью совпадает с той единственной силой, которая до последней секунды сильнее всего владела мной в жизни — силой любви.

Все, что я чувствую сейчас, — и бессильная усталость, физическая и душевная, сочетающаяся с удовлетворенным спокойствием, и сладкая опустошенность, как будто все внутри меня вымыли, и выскребли, и очистили от лишней отработанной тяжести, — все это не просто напоминало, а именно совпадало с тем, что я испытывала во время и после любви.

Я сделала странное для себя открытие, я всегда считала, что одна лишь любовь способна раскрыть во мне и поднять самые сильные чувства, что ничто и соперничать с ней не может. А вот оказалось, что не только любовь. Я почему-то вспомнила забытого мною Пушкина:

Одной любви музыка уступает,

Но и любовь мелодия...

Странно, что и он думал о том же, и странно, что альтернативу любви по силе и разнообразию смешанных чувств я нашла в творчестве. Вот откуда берется увлеченность, подумала я. Я никогда не понимала: понятие «преданность делу» для меня всегда оставалось пустым, показушным звуком. Более того, мне казалось кощунственным сравнивать преданность человеку с преданностью делу. Но сейчас мне стало понятно: все исходит из одного источника, все оттуда, из того единого, что ведет и побуждает.

Природа наделила человека способностью испытывать удовлетворение и от человека, которого любишь, и от дела, которым живешь. И именно предчувствие неизбежного, доходящего до конвульсий удовольствия, ведет человека через муки творчества, и разочарования, и неудачи, и потери, и если они, неудачи и потери, перевешивают так, что их нельзя больше выдержать, то может случиться трагедия, хотя, кажется, ни из-за чего, из-за ерунды. Но не точно ли так же происходит и в любви— и те же муки, и те же разочарования, и те же трагедии, когда невозможно больше терпеть, и все из-за призрачно манящего предвкушения мгновенного счастья.