Вера Андревна замолчала и стряхнула с коленей яичную скорлупу.

– И после таких вот событий я стала как будто другая. Как будто: не я. Ты можешь, Анета, такое представить?

– Могу. Вот я сейчас тоже – как будто другая. Совсем не такая, как раньше.

– Ну, ты-то понятно. Ребенок. В тебе – его жизнь. А я стала сама по себе понимать. А знаешь, в чем, Неточка, кроется тайна?

Анна не переставала удивляться теткиному языку: Вера Андревна иногда говорила так, как торговки на рынке: мага́зин, вя́дро, тротува́р, а иногда в ней вдруг просыпался язык прежней жизни, от которого, как от вещей, сохранившихся от этой жизни, шел нежный, загадочный запах. Вот и сейчас, когда она произнесла «а знаешь, в чем кроется тайна», Анна так и ахнула про себя.

– Да, Неточка, тайна в одном: чтобы человек понял, что не все на этом свете для него одного. Нас много ведь здесь. И люди, и звери, и даже растения. И я вот как думаю: если бы люди посмотрели на все, что их окружает, внимательно, с трепетом и благодарностью и поняли бы, что они только малая часть всего этого, только одна малюсенькая из частичек всего, а все – общее, тогда, мне так кажется, стало бы лучше.

Анна прижалась лбом к круглому плечу Веры Андревны.

– Я в этом колечке, мамином, с бриллиантовой розочкой, была в Кремле.

– Колечко пустяшное, – снисходительно обронила Вера Андревна и очень надменно спросила: – И что там давали на ужин? В Кремле?

– Там я и познакомилась с его отцом. – Анна подняла голову и руку Веры Андревны положила на свой живот.

– Ах, Неточка, чувствую, чувствую! – вдруг на весь лес закричала Вера Андревна и залилась счастливыми слезами. – Как будто коленкой толкнулся! А вот и опять! Ах, какой баловник!

К святому источнику добрались в полдень. Над колодцем возвышалась небольшая часовенка, внутри не было ничего, кроме одной-единственной иконы: святая Варвара Великомученица, изображенная во весь рост. По обе стороны скорбного лица ее с остановившимися, но все-таки выразительными глазами неизвестный живописец распустил потемневшие от времени, а прежде, должно быть, золотистые волосы, одежда ее была красной, пурпурной, и видно было, что мастер во время работы подвергся сильному искушению и очень старался передать Варварину красоту – земную вполне и вполне даже женскую. В мелком колодце бил родник, к которому подходили очень скромного вида, в платочках на сереньких, как воробьи, волосах городские и деревенские женщины и, кротко склонившись перед Великомученицей Варварой, целовали оклад. А некоторые даже прижимали губы к краю ее пурпурной одежды, крестились и плакали, потом брали кружечку, серебристо блестевшую в свете свечей, стоявшую тут же, на низкой скамеечке, набирали прозрачной водицы в свои кувшины или прочие банки, старательно заворачивали их в платки, укутывали в старую одежду, опять долго, мелко крестились и с лицами благостными и успокоенными выходили из часовенки.

Рядом с часовенкой светлело небольшое озерцо, такое прозрачное и лучезарное, словно оно не на земле располагается, куда в воду часто бросают окурки, а многие даже пытаются плюнуть, а тоже как будто сошло прямо с неба и так просияло от близости к людям, что даже и ночью, наверно, сияет, и тьма над сиянием этим не властна.

– Сейчас-то вот холодно, милая, – говорила остановившаяся неподалеку от Анны и Веры Андревны очень бесхитростная и по облику, и по звуку своего слабенького голоска, маленького роста старуха другой, высокой, угрюмой и неразговорчивой. – А летом пришла я, а тут вся вода, все озеро наше святое, людями покрыто! Кто ползает по бережку, а кто волосы свесил ко самому дну и полощет, и молятся все, моя милая, плачут! И слезки их, значит, по этой водице, как дождик: кап-кап! Чисто дождик: кап-кап! Дитенков своих, прямо голеньких, значит, кунают в водицу, дитенки смеются. Такая вот, милая, благость тут летом.

– Какая тут благость? – крепким басовитым голосом сказала высокая старуха. – Нассут небось в воду, загадят нам все тут!

– Ах, милая! Тут не нассышь! – замахала на нее светлыми ладошками маленькая и бесхитростная. – А если нассышь, тебя Бог покарает!

– А как же детишки? – не сдавалась ее собеседница. – Они тебя, что, разве спросят? Нассут, и все дело!

– Какая ты, милая... как и не наша... – вздохнула маленькая. – Да разве тут можно хотя б сомневаться? Закон тут один, и не нами поставленный: кто, говорят, хочет за родного человека у святой Великомученицы попросить, кто за дорогого человека плоти своей грешной не пожалеет, тот должен в любую погоду в эту водицу окунуться, – и чем холоднее, тем лучше – и там помолиться. Вот встать так в воде и сказать: «Святая Великомученица Варвара, прошу тебя за такого-то и такого-то, не жалею за него ни плоти своей грешной, ни души своей, дай ты, святая Великомученица, ему облегчение в жизни, и как сама ты не пожалела ни красоты своей, ни жизни и приняла лютую смерть от нехристей и гонителей, так и я...»

– И что? – хмуро перебила басовитая. – Так скажешь: зимой в воду лезут?

Вера Андревна, внимательно слушавшая невежественный этот разговор, особенно навострила уши, ожидая, какой ответ последует на этот угрюмый и недоброжелательный вопрос.

– А прошлой зимой-то! – радостно запела просветленная сердцем старуха. – Участковый пришел сюда, значит, с проверкой. «Мне, – говорит, – надо бумагу написать, начальству доложить, что по не известной науке причине в этом, – говорит, – болоте вода в январе не замерзает». Ну, значит, пришел он, а тут женщина молодая в одной рубашечке посреди озера стоит и молится, значит.

– Ах, ты, Господи, святая Твоя воля! – вскрикнула несговорчивая. – В одной, что ль, рубашке полезла?

– В одной, милая, в одной! Участковый, как ее увидел, так и ополоумел. «Эй, – кричит, – ты, блаженная! А ну вылазь!» А она его, милая, и не слышит. Стоит, значит, молится, в небо глядит.

– А он что?

– А он, моя милая, перекрестился! Вот чудо-то, милая!

Анна вошла в часовенку, посмотрела в остановившиеся глаза Великомученицы Варвары, казненной по воле родного отца, набрала в бутылку из-под кефира прозрачной студеной воды, перекрестилась смущенно, как крестятся все непривыкшие люди, и вышла обратно.

Представшая ее глазам картина требовала своего Васнецова, а может быть, даже и Рембрандта. Посреди лучезарного озера по шею в воде стояла родная жена дяди Саши, любимая Анною Вера Андревна. Видно было, что она зашла туда совсем недавно и сейчас изо всех сил сдерживается, чтобы не завопить от холода и не побежать обратно, на берег, где собравшиеся к святому источнику жители прижались друг к другу и мелко крестились. Но именно то, что она оказалась вдруг перед этими людьми и служит их вере наглядным примером, придало новые и небывалые силы и без того не самой слабой Вере Андревне, на лице которой испуг понемногу сменился величьем и чувством достоинства. С тем же самым достоинством, с которым она делала все, Вера Андревна высоко подняла свои большие и дряблые, но еще вполне женственные руки, пригладила волосы.