В толпе начали двигаться и переговариваться.

– Она вроде в часовенку шла, а тут, я и оглянуться-то не успела, она уже за кустиком стоит и раздевается, – шептала та же самая маленькая и бесхитростная старуха своим очень слабеньким голосом. – А женщина крупная. Там глубоко, а ей все по шею... Массивная женщина...

– Зачем она в воду-то влезла? А ну как помрет? Тогда и источник навозом завалят!

– Такие, гражданочки, не помирают. У ней, видать, сердце болит за кого-то. Полезла просить.

– Ненормальная, может?

– А может, нормальней тебя! Ты-то вон не полезешь!

– Да как же вам, женщины, только не стыдно? Такое нечасто увидишь, а вы тут...

Собравшиеся переглянулись и замолчали от стыда. Всех вдруг охватило одно и то же чувство изумленного уважения ко всему, что происходило сейчас с Верой Андревной.

– Господи! – шептала тем временем Вера Андревна. – Пошли моей девочке отпущение грехов ее, вольных и невольных! Ты не дал мне детей, Господи, и она мне дороже дочери! Если Тебе нужно наказать ее, накажи меня, а ее пожалей! И ребенка, которого она родит, пожалей! Она настрадалась! Прости ее, Господи!

Вера Андревна наклонилась, коснулась лицом этой светлой воды и очень спокойно, как будто гуляет, отжав свои мокрые волосы, вышла на берег. На Вере Андревне не было ничего, кроме нижнего белья, состоящего из сильно поношенной и короткой рубашки, из-под которой торчали панталоны, с начесом, китайские, цвета капусты.

Как ни старались Константин Андреич и Елена Александровна на все вопросы племянниц отвечать недомолвками, мычать и отнекиваться, но те все же вытрясли правду: Анюта беременна, прячут в Тамбове. Муся опять жила в Китае и даже в письмах боялась спрашивать о том, что происходит, но Туся была совсем рядом, на Малой Басманной, и ей навестить дядю с теткой хотелось все чаще: Димулин характер сказался на Тусиной нервной системе.

– Валька моя, – рассказывала Туся грустным и похудевшим от своего горя Елене Александровне и Константину Андреичу, – не знаю даже, в кого пошла. Федорка был человеком нежным, податливым, у него в жизни и было-то всего два авторитета: товарищ Сталин и я. Ну, и с нашей стороны тоже ведь все мягкие, сердца у нас открытые, добрые. Последнюю рубаху с себя снимем, как говорится. А эта! – Она возводила глаза к потолку. – А эта мерзавка! Я, – вот чистую правду говорю, не вру ни одной минуты! – я иногда с ней в комнате одна оставаться боюсь! Вот до чего дошло! Димулю она сначала на дух не переносила. Он, конечно, нелегкий, Димуля-то мой. Опять же: контужен был, с нервами плохо, но он ведь к ней – всею душой! Хочешь мячик – купил тебе мячик, волчок попросила – купили волчок. Ну, что? А эта зараза уткнется в подушку, и не подступись! Ну, я говорю тогда: «Дима, не надо. Она с тобой так, и ты тоже – полегче». Не балуй, мол, слишком. Ну, он отступился. И что бы вы думали? Вдруг полюбила! Приходим домой и глазам не поверили! Стол скатертью накрыла, ножи-вилки разложила, варенья в блюдце налила, чашки расставила, но главное не это! Губы себе моей помадой накрасила, и вся голова в бигудях! Даже снять не успела! И сразу к нему: «Папа, папа!» Меня будто нет. Вот какая зараза! А к Диме, как кошка, к колену прижалась и прямо мяучит – не вру ни минуты! «Мне, папа, ни мячиков больше не нужно, ни ленточек в косы, а ты меня, папа, катай на себе!» Он, дурень, конечно, растаял. На плечи ее посадил и во двор. Катает, катает, а ей-то все мало! «Давай, – кричит, – папа, быстрее! Ты – лошадь!» Я чуть не сгорела, соседи ведь слышат! «Эй, тпр-р-ру! – говорит. – Остановка. Сейчас тебе, папа, овса надо съесть. Ты проголодался. И дальше поедем. Ты, папочка, ва-та-ра-нар, – говорит, – а сам ничего про лошадок не знаешь!»

Елена Александровна вытерла выступившие от смеха слезы. Туся дипломатично помолчала.

– Как Аня там? Как дядя Саша с теть Верой?

– Наталья! – Константин Андреич редко называл Тусю ее полным именем. – Ведь мы же просили! Ты слышишь?

– Да слышу я, слышу! Но я одну вещь тут узнала...

– Какую вещь? – побледнели они и так посмотрели на племянницу, что Туся всплеснула руками от жалости.

– Да к нам это никакого отношения не имеет! То есть не то чтобы совсем не имеет, но... Сергея-то взяли.

– Откуда ты знаешь?

Оба они поднялись с дивана, на котором сидели.

– А я подумала, что раз от него ни слуху ни духу, значит, тут что-то не так. Потому что он Аньку очень уж любил! Ну, он ее страстно любил! И даже если она... То есть, ну... Он все равно должен был бы прийти к вам, или ко мне, или даже к Нюське и спросить, что и как. А иначе это не мужское поведение. Мужчина такой неизвестности все равно не выдержит. Даже если ему прямо в Японию в эту сообщили, что она... ну... Что, в общем, она изменила. И потом никакой же бумаги от него, что он с Анькой развелся, мы тоже ведь не получили! Так что тогда? Где он сейчас?

Елена Александровна и Константин Андреич опустились обратно на диван и молча, затравленно смотрели на нее. Тусе стала жарко, и она через голову стянула с себя свитер.

– Я тогда думаю: «А! Была не была!» И пошла на Сретенку. Там какой-то новый вахтер сидит. Рожа – во! Не рожа, подушка с дивана! Отъелся. Смотрит на меня и говорит: «Гражданка, вы к кому?» Я говорю: «К Сергею Краснопевцеву, на четвертый этаж». «А вы, – говорит, – ему кто?» Я тогда специально глаза опустила, как будто стесняюсь, и говорю: «Хочу ему приятный сюрприз сделать...» И опять глаза опустила. Играю, короче, в придурка. А парень-то этот не промах, видать. Он меня за такую идиотку принял, которую можно сразу к себе в будку затащить. Он мне говорит: «Вашего Краснопевцева, гражданочка, три месяца как арестовали. Враг народа, шпион и вредитель». Я прямо задрожала вся. «Да что вы! – говорю. – А вы не ошибаетесь? А что же в квартире теперь?» – «Квартира, – говорит, – так и стоит опечатанная. Ждем дальнейших распоряжений». – «Вы, – говорю, – меня просто убили своим сообщением. Ведь вот как по человеку ничего никогда не скажешь! Познакомились в трамвае, и он пригласил заходить. Адрес дал. Ну, думаю: что же чайку не попить? А он, вы подумайте только, вредитель!» А сама к двери, к двери, чтобы он у меня, не дай Бог, документов не попросил, и выскользнула. И сразу бежать. До метро добежала, там только и дух перевела. Вот какие новости.

И обмахнулась снятым свитером. Елена Александровна закрыла лицо руками и тихо заплакала.

– Ну, что сейчас плакать-то, Леля? – Муж слегка надавил ладонью на ее плечо. – Я, если ты помнишь, всегда говорил, что все они так и кончают.

Она отняла руки от лица.

– Жестоко ведь, Костя. Но я одного не пойму: его из-за Ани ведь взяли?

– А может, и нет. Кто их там разберет!

Константин Андреевич встал, подошел к окну и лбом прижался к стеклу.

– А ты понимаешь, что нам теперь делать? – Он не обернулся, и голос его, вдавленный в морозную клинопись, прозвучал глухо, едва слышно. – Нам теперь ни дочери, ни внука не видать как своих ушей.