передавали камни и ведра с раствором.

Лермонтов опустил взгляд, проводил последний эскадрон. Опустил ладонь. Да, были люди в наше время. Запахнул плащ. И, не оглядываясь, пошел восвояси, старательно обходя кучки овечьего гороха.

***

Пробка ударила в потолок. Потом запрыгала где-то по полу. Пушкин скорее наклонил бутылку:

– Человек. Герой. Вот что всегда в центре истории. Вы сукины дети, господа.

– Я чувствую себя каким-то патриотическим Курочкиным, – конфузясь, прикрывал ликование Чехов.

Гоголь дрожал, съежившись, как вареная черноморская креветка, в глаза не смотрел:

– Мой Кошка очень похож на Вакулу? Скажите мне только правду… Заклинаю, правду. Он похож на Вакулу? Я повторяюсь?

Но руку с бокалом выдвинул. Подставил под шипящую струю.

– Вакула ваш вышел отличный! – щедро, но бестактно утешил Чехов.

Гоголь показал между прядями волос заполошный глаз – но Пушкин опять не успел заметить их цвет.

– Фамилия смешная, – ревниво похвалил Лермонтов. – Кошка. Остроумно.

Комплимент Гоголя доконал.

– Неужели они не видят! – взвизгнул, взмахнув бокалом. – Что он ненастоящий!

Шампанское плеснуло на пол.

– Какая им разница? – тут же долил до нужного Пушкин. – Важно, что он им нравится!

И пока Лермонтов не всадил новую шпильку, повернулся к нему:

– Но что вы сделали, Николай Васильевич, что этот ваш Кошка так здорово держится по ночам?

– Восемнадцать ночных разведок подряд! – восхитился Чехов. Он любил точные цифры.

– Но все же вы поосторожнее, – заметил Пушкин. – Этот ваш хохол может привлечь чрезмерное внимание. Внимание – привести к вопросам. А вопросы – к…

– А он в самом деле – кошка? – Лермонтов мрачно смотрел поверх бокала.

– Поэзия должна быть глуповатой. – Пушкин боднул его бокал своим. – Прекрасно, друзья! Ура!

Бокалы сдвигались, бокалы звенели. Подошвы липли к лужице шампанского на полу.

***

– Эдуард Иванович! – Корнилов быстро положил поверх исписанных страниц промокашку. Поднялся навстречу, так что пламя свечи заметалось. Собрал лицо в приветливую гримасу.

Выглядел Тотлебен скверно. Пшенично-ветчинная тевтонская краса словно облезла. Вокруг запавших глаз легли черные круги, щеки провалились, усы и волосы из золотистых стали пыльно-серыми. Взгляд оловянный. Взгляд человека, для которого нет ни ночи, ни дня. Только работа – с кратким провалом во тьму под присмотром адъютанта, которому велено «поднять через час». И по возможности разбудить. Корнилов милосердно перешел на немецкий:

– Как вы, мой друг?

Сам он выглядел, должно быть, не лучше. Так как Тотлебен – тоже из рыцарских соображений – ответил по-русски:

– Херня какая-то, Владимир Алексеевич.

Сил ворочать языком не было. Корнилов приподнял веки: что?

– Мы ждали штурма с северной стороны. А его не было.

Корнилов попробовал сказать лицом: но это же хорошо.

– Хорошо, – подтвердил Тотлебен. – Мы получили время. Успели возвести укрепления. Они начнут бомбить с моря. А мы готовы.

Корнилов пожал плечом. Мол, так хорошо ж.

– Я не говорю: плохо, – уточнил Тотлебен. – Я говорю: херня какая-то. Почему англичане отступили?

Его немецкая, хорошо проветриваемая голова отказывалась это понимать. Его логичный инженерный ум чуял какой-то подвох конструкции:

– Это неправильно.

Корнилов пожал другим плечом.

– Но так случилось, – сумел извлечь из себя звуки.

– Если бы они пошли на штурм, город пал. Бы.

– «Бы» нет.

Два слова были сопряжены столь сложной русской грамматикой, что мозг Тотлебена заскрипел на холостых оборотах:

– Was?

Корнилов хлопнул товарища по плечу:

– Что об этом думать. Идите поспите, Эдуард Иванович. Идите. Теперь время есть и на это.

Не стал добавлять: потом его не будет.

Выпроводив тщательного немца, снова сел за стол. Поднял и отложил промокашку. На чем я остановился? Глаза тупо смотрели на паучий чернильный след, который никак не складывался в буквы, в слова. Я это вообще писал? Разобрал последнее слово: «…херня». Вот и Тотлебен заметил. Странно все это. Взял перо. Превратил «херню» в густой чернильный прямоугольник. Начал заново: «Должно быть, Бог не оставил еще России».

Перо остановилось. Бог? Ладно, что уж придираться к выражениям. Ну а кто? Перо впилось в бумагу. Прокололо. Корнилов опомнился, отнял жало. Поклевал им в чернильнице. Решил держаться фактов: «Конечно, если бы неприятель пошел на Севастополь, то легко бы завладел им».

И все-таки этого не случилось. Он тупо уставился на чернильные петли. Бы.

– Владим Алексеич.

Корнилов вздрогнул. Опять надвинул сверху промокашку. Батя вдвинулся, стреляя глазами по темным углам. Подошел к самому столу. Корнилов невольно положил поверх дневника ладони – как будто Батя мог читать сквозь бумагу.

Но тот на стол и не глядел.

– Владим Алексеич… – И доверил шепотом, как тайну: – Что за херня?

– Павел Степаныч, иди и ты поспи.

– Разведчик ночью пришел. В лагере неприятеля, кажись, холера.

– Холера приходит, – бесцветно возразил Корнилов. – Такое бывает. Обычное дело. Особенно в южной местности.

– Холера никогда не приходит кстати.

– Я не врач.

– Нет, – согласился Батя. Но видно было, что не успокоился. Зыркнул в один угол, в другой. Убедился в чем-то. Подступил: – Владим Алексеич, а к вам никто не приезжал?

– В смысле? – сквозь туман в голове спросил Корнилов.

– Внезапно. Старый друг.

Батя ощутил неловкость. Отмахнулся сам от себя:

– А, забудьте. Вот кончится все это… Попрошу у государя отпуск. После всей этой заварухи. Ей-богу, попрошу! И поеду в Лондон. Ей-богу. Приду к лорду Реглану. И скажу: дорогой сэр, вы осел.

Корнилов подошел к нему вплотную. Почувствовал запах пота.

– Конечно, херня, – выдавил.

Батя вскинул глаза. Тоже в черных кругах, как рисунок на капюшоне индийской кобры. Но глаза ясные, разумные. Корнилов решился:

– Павел Степаныч. А тебе не кажется, что нам кто-то… что-то… помогает?

Глаза Нахимова метнулись в темный угол.

– Нам?

Потом в другой угол.

– Кто?

И там застряли. Значит, и ему что-то в этом деле показалось странным, если не сказать таинственным. Корнилов заговорил смелее, откровеннее:

– Помнишь бой на «Владимире»? Против турецкого «Перваз Бахри».

– Турка? Как же, помню.

– Я стоял на кожухе. Турки ударили картечью. Я сразу понял: это мне. Видел пороховой дым выстрела. Видел, как откатилась пушка. Как полетела картечь. Как рой. Я все это видел, Павел Степаныч. Я знал, что это смерть моя летит. Моя смерть. Я стоял, смотрел, как она летит. А потом мне на руки упал Гриша Железнов. А на мне ни царапины.

– Бывает.

– Картечью ему врезало в грудь. И он погиб. Лейтенант. Большие надежды. Тридцать один год. Моей картечью!

– Он закрыл вас собой.

– Он ли? – горько усмехнулся Корнилов.

– Люди вас любят.

– Меня? Э, нет. Люди любят жизнь. Но дело ведь не в любви. Дело в том, что Гриша Железнов умер. А я – жив, хотя не должен бы.

– Одна жизнь нужнее другой.

– Кому нужнее?

Нахимов не нашелся с ответом. Не успел – Корнилов вдруг метнулся мимо него, к закрытой двери. Замер подле нее, приложил ухо:

– Кто здесь?

Нахимову стало жутко. «Даль?» – чуть не окликнул он вслух, опомнился: «Бред. Откуда здесь быть Далю… Ведь верно? Ведь правильно?» Но сердце билось в горле, тем более гулко оттого, что Корнилов вел себя пугающе – точно не только слышал мысли Нахимова, но разделял их: тихо отступил от двери, тихо положил ладонь на медную ручку. Надавил вниз. Замер. И убрал ладонь. Не решился открыть. Не рискнул