Оба не сводили глаз с ручки. И не хотели знать ответ, который был за дверью.

Батя кашлянул. Дал петуха. Заговорил:

– Я ведь к тебе зачем пришел.

Ручка не двигалась.

– Зачем?

Ручка не двигалась.

– Есть у нас один удалец.

Ручка не двигалась.

– Матрос один, – все не сводил с нее глаз Нахимов, губы и язык его словно двигались сами по себе. – С батареи Перекомского. Раньше на «Ягудииле» был. Кошка его фамилия.

Наконец Нахимов сумел отвести от нее глаза. С облегчением (хотя и несколько нервным) затрещал:

– Молодец хоть куда! Ночные вылазки – добровольцем. В разведку ночью – добровольцем. Раненого с поля вынести – добровольцем. Под пули лезет. Ни хера не боится. Пошел ночью в разведку один – вернулся с говяжьей ногой. Утащил у неприятеля. А пойдет болтать – все покатываются. Веселый такой черт. Владим Алексеич?

Корнилов перекатил глаза с дверной ручки – на вице-адмирала:

– Кто?

– Матросик один. С батареи Перекомского. Кошка его фамилия.

Помолчали.

– И что?

– Герой, – рубанул Батя. – К Георгию представить его предлагаю.

– А… – Корнилов вслушивался во что-то. – А за что?

Батя надул щеки. Несколько секунд глядел на контр-адмирала. С шумом выдохнул.

Корнилов смутился, будто Батя застал его без галстука или в расстегнутом жилете.

– Поглядеть бы, – пробормотал. – На героя.

Батя расторопно кивнул. Ринулся к двери. Ладонь его на миг замерла над дверной ручкой. Но тут же решительно по ней ударила. Хватит загадок!

Они вышли. Душистая прохлада обложила голову. Корнилов с наслаждением потянул воздух. Пахло кострами и горелой кашей. Из котла поодаль струился пшенный дымок. Тихо переговаривались, неслышно передвигались вокруг котла матросы. Батин свист чиркнул по воздуху. Застучали навстречу сапоги, будто только того и ждали.

Корнилов обернулся в сторону моря. Неприятельского флота видно не было. Но не было и обычного лунного мерцания воды. Только тьма. И огни, огни, огни. Они мерцали. Как будто копили невидимую силу.

Завтра она зачерпнет горстью – и с воем бросит на город, сея взрывы, смерть. Сметет укрепления опрятного Тотлебена. Сметет все. Котлы, костры, аптекаршу. Всех. Не всех. Вот в этом вся дрянная загадка: кого…

– Здрай желай вашство! – разбудил его от этих невеселых мыслей удалой лай.

Корнилов обернулся.

– Вот он, – представил Нахимов. – Кошка.

Перед ними вытянулся рыжеватый матрос. Скуластое лицо, плоский нос и большие, обманчиво правдивые глаза и впрямь придавали его облику нечто кошачье.

– Давай, дружок. Расскажи контр-адмиралу, как ты говяжью ногу у англичан украл. Или как конягу у неприятеля увел.

Матрос весело вскинул усы:

– Дык, значить…

Но дальше не успел. Все покрыл свист. Он нарастал. Оборвался. Между тремя парами ступней завертелась, шипя хвостом, бомба.

«Английская», – только и успел подумать Корнилов, а Батя уронить «бля», как матрос прыгнул, пушистый хвост летел за ним. Он цапнул бомбочку, как мышь, передними когтями. Зашипел, показав остренькие зубки – два клыка вверху, два внизу.

Корнилов моргнул. Видение исчезло.

Бомба шипела. Но теперь уже в каше. Матрос держал ее рукой, топил в котле. Утопил. Она пшикнула. Матрос вынул мертвую бомбу. Рачительно стряхнул с боков обратно в котел потеки каши. Размахнулся. Закинул железяку. Облизал испачканную – лапу, вздрогнул Корнилов. Нет, конечно, не лапу. Пальцы.

Корнилов почувствовал, что ночь колеблется, как гигантский тяжкий занавес, на котором намалеваны костры, люди, Севастополь, море. Прошептал:

– Кто ты?

Ладони матроса, широкие, как саперные лопатки, хлопнули по лампасам. Гаркнул:

– Кошка! Вашш сиясство.

Корнилов покачнулся на пятках. Огни завертелись.

– Кто ты… на самом деле?..

– Петр Матвеич Кошка, – кашлянул, представил героя по всей форме Батя. – С батареи Перекомского, с «Ягудиила».

Матрос еще больше выкатил грудь.

Корнилов придвинул лицо к его. Чуть не касаясь кончиком носа его – плоского. Кошачьего, передернул Корнилов плечами. «Или просто мне тоже нужно хоть раз выспаться?» Но губы его уже шептали, едва колебля воздух у самого острого уха:

– Я больше не хочу. Не хочу быть героем. Понял?

– Никак нет! Ваш! Бла-родь! – гаркнул матрос. Сделал оловянные глаза. Но взгляд его выдал. Было на дне этих глаз что-то другое… Не оловянное.

Корнилов придвинул лицо так, что различал крапинки вокруг его зрачков, они на миг сузились, стали вертикальными. А потом снова круглыми, человечьими.

– Понял ты. Всё ты понял, – зашептал Корнилов. – Так вот. Не желаю я. Пусть ищут себе другую игрушку. Я себе сам судьбу выберу, и если товарищам моим погибать, то погибну и я. Так и передай.

Матрос Кошка еще больше вытаращил глаза на контр-адмирала. Веселые. Но Корнилов видел: плутовские. Знаю, говорили они. Все знаю.

Знаю, но не скажу.

Корнилов отвел лицо. Усмехнулся, хлопнул матроса по плечу:

– Спасибо, братец.

Уборная по-прежнему была заперта. Да сколько ж можно? Невыносимо! Чехов возвысил голос:

– Михаил Юрьевич, долгое сидение на унитазе ведет к образованию геморроев.

Ему ответило высокомерное молчание.

Чехов покачал головой и отошел по коридору. Наконец ухо его расслышало рев воды, стук задвижки, возвестившие, что уборная освободилась.

Чехов поспешно вошел, закрыл дверь. Стукнул задвижкой, оформленной в виде львиной головы. «Лев на страже нужника, – привычно отметил он. – Пошлость. Всюду пошлость». Обернулся к фаянсовой вазе. И обомлел. Не было туалета.

Не было стен, выкрашенных охрой. Не было кафельного пола. Не было потолка. Мигали в черном небе звезды. Из-под самых ног уходила в пустынную даль дорога. Ее кремнистый блеск вторил небесному. Было тихо, и ощущалось присутствие чего-то… высшего.

Чехов кинулся вон. Бахнул дверью. Привалился спиной. Колени были ватные. Сердце стучало. Но любопытство победило. Он прислушался. Тихо, только булькал с кишечным звуком водопровод. Чехов рванул дверь. Увидел потолок, охристые стены, фаянсовую вазу унитаза. Мир лежал в своих границах. «Я слишком много выпил слишком крепкого чая». Чехов расстегнул штаны. Сел. «Слишком много и напряженно думаю», – успокоился. Сорвал с крючка бумажку. Госпожа Петрова экономно нарезала гигиенические квадратики из газет, беспокоясь только о геометрической опрятности. Это придавало походам в уборную дополнительный интерес: как некоторые гадают на случайно раскрытой странице, так Чехов гадал на этих туалетных листках. Текст, посреди столбца срезанный ее ножницами, лишался злобы дня и становился похож на пророчества Сивиллы.

Чехов юмористически развернул листок к глазам:

– Хм.

Он был не из газеты. Сплошной ряд верстки и рваный край говорили, что это страница из книги. Но из какой – не догадаться. Целые строки были густо замазаны. Поверх других – что-то приписано. Печатные и рукописные слова наползали друг на друга. Чехов поднес ближе к глазам. «…Тьмой ночи», «…далеко от друзей», «блестела в лунном свете дорога…». Здесь карандаш переместил слова, добиваясь попадания в ритм и размер, но Чехов писал только прозу, в стихах разбирался слабо, поэтому смысла маневра не уловил. Дальше шло что-то про скалы. Короче, ерунда. Чехов нырнул рукой с листком себе под зад. Уронил бумажку туда же. Встал. Застегнулся. Шагнул в смежную ванную – к раковине. Обстоятельно, по старой докторской привычке, вымыл руки. Дернул за шнур. И под