Оставив Ершова с его занятием, Деникин расположился в весьма удобном полицмейстерском кресле, тоже остуженном, как и вся обстановка, что чувствовалось и сквозь шинель.

Без позволения, Василий весьма фривольно сел напротив, уперев локти в колени и поддерживая руками голову.

- Что вы желаете сказать нам, господин Софийский? Но только, прошу, не медлите: нам надобно до полудня увести преступников на суд.

- Гида ни о чем не знал. Это был мой для него подарок, - глядя вниз, отвечал Василий.

- Что вы имеете в виду?

- Это я. Я взял настойку на корню чемерицы в селении нанаев на холмах.

- Вы подарили ее убийце? Но это вовсе не меняет дела, Василий Сергеевич. Не столь важно, откуда она появилась.

- Нет, говорю же! Гида вовсе ни при чем. Он и не ведал, что я ходил в селение и принес настойку.

Ершов подставил к столу еще один стул и сел подле Василия.

- Вы хотите сказать, он совершил злодейство нечаянно? - спросил околоточный, опередив мысль Деникина. - Это, несомненно, могло бы облегчить его участь.

- Нет, не случайно. И то был вовсе не он.

Василий вдруг заплакал, всхлипывая, как малое дитя.

- Я не в силах более терпеть... Не могу...

Деникин и Ершов нетерпеливо ждали.

- Это сделал я.

- Но как же?.. Вы хотите сказать, что отравили вашу матушку? По случайности?

- Она никак не должна была это выпить! - выкрикнул Василий, и продолжил - быстро, хоть и запинаясь. - Я влил настойку, всю бутылку, в коньяк, что отец держал в своем кабинете. Он прикладывался к ней каждый день. Я рассчитывал, что коньяк спрячет вкус чемерицы, и первые дни ему просто будет худо, но он не свяжет недуг с бутылкой, и, может, и еще раз отхлебнет... А потом бы яд возымел действие. Но даже если и нет, на меня ничего не указывало. Я сразу ушел в старое зимовье за холмы, и думал, вернувшись, сказать, что был на охоте.

Полицейские переглянулись. Ершов даже внешне кипел от возмущения, нисколько не сомневаясь в сказанном. Но и недоверчивый Деникин на сей раз изменил своему обычаю. У сына генерала не имелось ни единого резона лгать, выгораживая мелкого челядинца, да еще и из нанаев - столь же неприметного, как часть обстановки.

Походило на то, что Василия и впрямь привели в управу муки совести.

- Мы с отцом никогда не ладили... Он невзлюбил меня с самого рождения, - взяв со стола стальное перо полицмейстера, Василий нервно теребил его в пальцах.

Как выяснилось, он еще не закончил свои откровения.

- Он догадывался. Еще немного, и точно бы обо всем проведал и сжил нас обоих со свету.

- О чем же он должен был узнать? - спросил Деникин.

- Мы... Я и Гида... Я хотел, чтобы мы оставались вместе.

Повисло молчание.

- У нас отношения! - глядя в глаза Ершову, выкрикнул Василий.

Деникин встал. Не скрывая брезгливости, он заметил:

- Верно, Софийский... Ваш рассказ, и в самом деле, важен. Выйдем, Ершов.

Оставив плачущего Василия, напарники покинули кабинет.

- Какая неизъяснимая мерзость! Этот город и впрямь щедр на удивления, - Деникин сплюнул на пол, словно желая отделаться разом и от неприятного впечатления.

- Прегадко, - подтвердил Ершов.

- Пожалуй, у нас нет резона вести куда-то нанайку.

- Его бы надобно и, в самом деле, возвратить его превосходительству.

- Но ведь кому-то придется рассказать обо всем Софийскому!

- Вам?

Ершов был прав. Как назло, Софийский не изволил сегодня прислать помощников для охраны убийц. Отсылать же со столь важным сообщением кого-то из людей, посторонних генералу, выходило совершенно неприемлемым.

Оставалось одно: идти в городскую управу и лично нести дурные вести.

***

Второй раз за день Деникин репетировал речь. На сей раз - в безмолвии: Ершов до того поразился признаниям Василия, что и теперь, по-видимому, их обдумывал.

Нужно быть предельно тактичным, предусмотрительным, использовать как можно более обтекаемые определения, избегать лишних подробностей... Лучше не преподносить весть, как точное обстоятельство, а намекнуть, что все еще не до конца ясно.

У ворот городской управы собралась немалая толпа. Объявили, что на суд смогут пройти все желающие, и теперь горожане нетерпеливо ждали, когда введут душегубцев.

Ждал и генерал-губернатор, чего Деникин и опасался. Вышло бы куда лучше, если бы первыми пришли они с Ершовым.

Софийский сидел за столом общего зала в полном облачении, в компании головы, писаря, двух служащих канцелярии и нескольких офицеров.

- Ну, привели? - кивнув, добродушно спросил он.

- Ваше превосходительство, позвольте поговорить с вами наедине, - собравшись с силами, ответил Деникин.

Шумно кашлянув, генерал медленно встал и жестом предложил выйти в смежное помещение.

- Вы опоздали... Надеюсь, на то имелась веская причина и потому вы меня отозвали, - торопливо высказал он, едва они переступили порог.

- Именно так, Сергей Федорович.

- Ну-с?

- Ваш сын Василий признался в убийстве вашей супруги.

Генерал молчал, сверля немигающим взглядом. Его веко слегка подергивалось.

- Это вышло случайно. Он намеревался отравить вас, с тем и влил яд в бутылку коньяка, лежавшую в вашем столе.

- Не ожидал я, что зайдет так далеко... - тихо и глухо сказал Софийский.

- Он заметил, что имел содомские отношения с вашим человеком из нанаев, и боялся, что вы их прервете...

- Подлец! Негодяй! Какая мерзость! - схватившись рукой за расчерченный морщинами лоб, генерал-губернатор сник, сжался, уменьшившись в размерах, и напоминал зашибленную собачонку. - Оставьте меня, Деникин! Вы свободны. Суд переносится... Не до того мне нынче.

***

С немалым трудом распрощавшись с Ершовым, весьма довольным оттого, что каторжанке нынче ничто не грозило, Деникин, несмотря на ранее время, направился прямо к Цинь Кианг.

Цветы искать уж было недосуг, так что он зашел в лавку галантерейщика - ту самую, где впервые встретил китаянку, и купил набор стеклянных пуговиц с синими шариками внутри. Пусть и не дорогой, но все же подарок.

Зайдя в дом Фаня, Деникин распугал его обитательниц, которые неприбранными шатались в первом этаже. С веселым визгом девушки разбежались по своим помещениям. Их крики привлекли ту, что помощник полицмейстера звал про себя привратницей. При свете дня, без прически и многослойного платья, она выглядела куда менее карикатурно. Зевая, она молча показала рукой, что гость может пройти.