– Вы... вы милосердны, но зачем вы мучаете Антуана? – наконец, сумел сказать я. – Зачем держите его вдали? Зачем заставляете растить для вас этих чудовищ? Зачем будите воспоминания?

– Мучаю? Заставляю? – Граф де Моранжа смотрел на меня, как мудрый взрослый на неразумное дитя. – Много лет назад мой младший сын упал с коня и сломал ногу. Врач, которого я позвал, сказал, что даже если Шарль сможет вновь ходить, то он никогда не избавится от хромоты. И тогда я сам начал учить сына. Я заставлял его подниматься с постели, заставлял ходить сквозь боль и слезы, сквозь крики и ненависть ко мне. Был ли я жесток? Да, был. Но теперь он и сам понимает, как нужна ему была моя жестокость. У Антуана сломаны не ноги – сама душа, становой хребет жизни, исправить который не сумеет ни один врач, сколь бы хорош он ни был. Только сам Антуан поможет себе, если сумеет переступить сквозь боль, страх и воспоминания. А он пока способен лишь плакать...

Домой я возвращался в смятении. Я верил графу и не верил. Я метался между жалостью к брату и необходимостью быть жестоким к нему. Я шептал молитвы и взывал к Богу, но небеса молчали в ответ.

И только увидев отца, нашего постаревшего, но сильного духом отца, который ждал меня, стоя на пороге дома, я вдруг успокоился.

Я уверовал, что отныне все будет иначе.

И не ошибся.

В следующие несколько дней я с удивлением понял, что являюсь если не пленником в доме, то уж точно поднадзорным. Стоило мне выйти во двор или двинуться к конюшне, и на пути моем тотчас возникал либо сам отец, либо кто-то из слуг, причем слуг незнакомых, появившихся в поместье недавно и, как я полагал, посланных де Моранжа.

И я сделал вид, что покоряюсь чужой воле. Я попытался стать таким, каким был до появления Антуана: ленивым, бестолковым, жадным до вина и нехитрых развлечений, правда, теперь я не пытался скрывать сии пагубные пристрастия, надеясь, что они лучше слов убедят отца в моей никчемности. И он, обыкновенно строгий и нетерпимый, вдруг смягчился, даже настоял на моем выезде в Бессер, якобы для того, чтобы сговориться о покупке еще двух лошадей, но на самом деле из желания убрать меня с глаз.

Чтобы подтвердить эту догадку, я задержался в Бессере на сутки, а вернулся, притворившись изрядно пьяным. Я выкрикивал строки препохабнейшей песни и грозился всем, кого только мог вспомнить, а сам думал лишь о том, будет ли толк от моей уловки.

Верно, они и вправду посчитали меня никчемным, но очень скоро отец вновь позволил себе исчезать из дому, а слуги вернулись к прежнему хозяину.

Я был свободен.

И как оказалось, не только я.

Зверь, сраженный рукой человека, восстал в прежнем своем обличье, в прежней ярости. И в начале декабря свидетельством тому пришло известие о нападении его на двух пастушков, совершенное близ Онте-От, на юго-востоке от Мон-Муше. Зверь разорвал младшего из них, дитя семи лет от роду, а старший, уподобившись Жеводанской девственнице, которую теперь мой отец смело называл Жеводанской стервой за ее ложное свидетельство, отразил нападение рукотворной алебардой. Одного удара хватило, чтобы Зверь отступил. Отступил, но не ушел.

Его видели в окрестностях Лорсьера и Марсийяка, а неподалеку от Жюлианжа он, выскочив из зарослей, набросился на девочек и утащил одну. Ее пытались искать, но нашли лишь культи рук и окровавленные клочья платья. Меж тем список жертв множился. В Польяке бесследно исчез юный пастух, а в Марсийяке 21 декабря была растерзана Аньес Мург, одиннадцати лет от роду.

Так мог ли я и дальше медлить?

Каждый день каждая новая жертва порождали демонов в моей душе, что виделась мне самому куском гнилого мяса, сочащимся тьмою. Вопросы, которые некому задать. Ответы, почти ввергающие меня в безумие. Страх быть убитым или стать убийцей... я не способен передать всего.

А потому лишь продолжу повествование.

Я еще трижды выезжал к хижине на Мон-Муше, всякий раз благоразумно оставляя коня под старым дубом, крался через лес и, достигнув края, замирал. Однажды я пролежал в засаде – иным словом это не назовешь – более трех часов. Шел дождь, поутру мелкий, бисерный, он постепенно набрался сил, выплеснулся на лес холодом, потек со стволов и ветвей грязью, собрался под моими коленями и животом, пробираясь сквозь одежду.

Но я терпел, я лежал, надеясь увидеть нечто, что хоть как-то прояснило бы происходящее, но меж тем не видел ничего. Только в самый последний раз, когда я, промокший до нитки, уже решился покинуть убежище, мечтая лишь о том, чтобы отправиться домой и согреться, из хижины вышел отец. Оглянувшись по сторонам, он задержал взгляд на том месте, где лежал я, и сердце почти остановилось, опасаясь быть услышанным. Но нет, кажется, меня не заметили. Отец вывел коня, вскочил в седло и рысью направился по дороге. Меж тем окна Антуанова дома остались темны. А сама хижина, как я увидел, решившись все же подобраться, была пуста.

В тот раз по возвращении мне пришлось соврать, что вид подобный имею, поскольку был пьян и свалился с лошади, заснул в придорожной канаве. Как же исказилось отцовское лицо, сколько брезгливости было на нем, сколько отвращения... но он ни слова не сказал.

А я не спросил его, куда подевался Антуан.

И хорошо, что не спросил.

Наступило Рождество, которое было печальным и вместе с тем радостным: на мессе я увидел Антуана. Он, стоявший за спиной де Моранжа, выглядел пусть и бледным, столь же худым, как и прежде, но, не считая этой худобы, вполне здоровым.

Мы кивнули друг другу, его взгляд остановился на моем лице, словно Антуан пытался что-то сказать, но не мог, и тотчас скользнул прочь, унося несказанное.

Я осторожно кивнул в ответ.

На большее мы оба тогда не осмелились.

Как это было?

Говорят, что первое убийство запоминается, что именно оно, случайное, меняет личность. Доктора твердят об удовольствии, психопатическом оргазме, который накладывает отпечаток на все другие оргазмы и заставляет искать запретных удовольствий.

Врут. В первый раз я не испытывал ничего, кроме отупляющего ужаса: неужели это сделал я? Помню вкус меди на языке и мокрые штаны, не от удовольствия, а от того, что просто обоссался, как мальчишка. Помню стыд. Помню, как волок тело, вздрагивая от малейшего шороха. Как шептал молитвы, все, которые вспомнил, мешая слова и имена святых заступников, которые совершенно точно не заступятся за убийцу.

И не помню одного – удовольствия.

Оно приходит после, как правило по ночам, крадется предрассветным часом, проскальзывает в сон, и вот уже не сон – реальность.

Камни-камни, жирная земля оврага, белые корни древесными костями, вода, которая ледяная, и кровь, еще теплая, сладкая. Первый раз случайно. Я не каннибал, не доктор Лектор, никто из иных, известных маньяков. Я тот, кого не существует.