Никита согласился: никому, кроме обожающей матери.

– Плюс все свидетели в один голос твердят, что мать свою он любил искренне. А раз так – не бросил бы, зашел бы попрощаться, позвонил бы, написал бы... сделал бы хоть что-то! Он же ничего. Исчез! Раз – и растворился! Мне говорят, Катька, не переживай, страна огромная, уехал куда-нибудь в Сочи или Казахстан, в Москву или Питер. Затерялся в толпе.

Герани покачали алыми цветочными головками, соглашаясь с хозяйкой. И Никита поддакнул цветам, выдав версию:

– Его убили.

– Возможно, – Екатерина Михайловна не стала с ходу опровергать. – Честно говоря, я о таком тоже думала. Попытался сбежать, скрыться, но судьба распорядилась иначе. Высшие силы руками человека... несчастный случай, если хотите... а там неопознанный труп – и концы в воду. Только как-то это притянуто все. Ненадежно. Вот знаете, бывает так, что заранее понимаешь – ошибся.

Никита понимал, и при понимании этом точно знал, что не ошибался, полагая Бархмана мертвым. Вот только не права Екатерина Михайловна, о высших силах говоря, на несчастный случай смерть списывая. Человека искать надо, который другому человеку волк.

– А Марата Шастелева помните? – задал он последний из приготовленных вопросов. – Это ведь он последним видел Бархмана?

– Марат? – Екатерина Михайловна сказала это медленно, растягивая гласные, нехитрой уловкой выигрывая крохи времени, чтобы собраться с мыслями. – Помню. Очень хорошо помню. Он видел последним, а еще он дал денег на побег, думал, что другу надоело жить у материной юбки. И знаете, он врал. В чем-то врал, но поймать на лжи я не сумела. Хитрая сволочь.

Она злилась. Она поджимала губы и сводила брови, она не смотрела в глаза и боялась признаться в давней слабости. Влюбилась, что ли? Старая и опытная в мальчишку? Или зрелая и одинокая в сироту?

– Мне бы его прижать тогда, тряхнуть хорошенько, но... оснований не было. Странный? Так странных хватает. Вы вот странный. Я странная. Денег дал? Другу помочь хотел. Мы ведь должны друзьям помогать, нас так в школе учат.

Поплыла Екатерина Михайловна, забила нюх жалостью, а когда опомнилась, поздно уже было. И понимает сейчас, что, не произнеся ни слова, созналась во всем. Покаялась. Да только Никита – не священник, чтобы чужие грехи отпускать, тем более стародавние. Его и прошлое-то постольку-поскольку интересует, сугубо в связи с настоящим.

– Он Маугли. – Екатерина Михайловна взяла со стола Никитину кружку и, осушив в два глотка, крякнула, словно не чай – водка в фарфоре была. – Воспитанник собачьей стаи. Это не шутка. Я биографию его досконально выучила... нет, не поймать пыталась. Помочь. Помогла. И до сих пор этой помощью мучаюсь. Знаете, ведь он тоже был влюблен в Татьяну. По-настоящему влюблен... да, я знаю, что это мотив избавиться от Бархмана. И мать того тоже твердила, будто Марат виновен.

– Лгала?

– Нет. Да. Не знаю. Я ведь не дура, Никита, уж простите, что без отчества. И не слепая. Я вижу, когда передо мной сидит сильный человек, достаточно сильный, чтобы рассчитать убийство. А от Бархмана, если ваша версия верна, избавлялись именно по расчету. Так вот, Марат был слабым. И... сильным. Не спрашивайте, я не знаю, как такое возможно! Я слушала, что говорили про него. Разные люди, но одно. Они не могли сговориться, им незачем было сговариваться. Но человек, с которым я встречалась, не соответствовал! Совсем другой... простите.

Она села на стул и, зажав правой рукой пульс, молча уставилась в стену. Нервничает. Понимает, что ошиблась, хотя все сделанное безошибочно.

Не было у нее оснований объявлять Бархмана мертвым.

Не было оснований затевать расследование смерти.

Не было оснований привлекать Марата Шастелева к делу.

Ничего не было, кроме странного ощущения неправильности происходящего. И ощущение это очень хорошо известно Никите. Вот только, в отличие от Екатерины Михайловны, ему жалость и любовь голову не затуманят. Он разберется в этом деле до конца. Потому что натуру не обманешь.

Блохастый пес жаждал идти по следу.

Моя супруга упрекнула меня, что я, нарочито выставляя себя в образе глупца и неумехи, умалчиваю об иных своих деяниях. Но стоит ли говорить о них? Да, я, как и многие мужчины Лангедока, принимал участие в облавах. Я, как и они, ставил капканы, хотя уже все знали, что Зверь слишком умен, чтобы попасться в них. Я разбрасывал по лесу начиненную ядом приманку. Я, услышав, что Зверя видели в том или ином месте, спешил туда, чтобы устроить засаду...

Я не делал ничего, что предотвратило бы новые смерти.

Декабрь и январь, февраль, стылый, свирепый метелями и новыми убийствами. Три молодые женщины, одна из которых была буквально разорвана на части. Мальчишка, двенадцати лет, найденный с перерезанным горлом, а больше не тронутый клыками, но все одно пополнивший список несчастных жертв Зверя. Малышка Мария Бомпар, которую тварь уволокла буквально с порога дома, и несчастный отец, преследовавший хищника во тьме, не сумел спасти дитя. Ее нашли на следующий день на склоне Монграна. Животное вспороло живот и выело кишки... А люди, вместо того, чтобы дать упокоение и телу – невинная душа, вне всяких сомнений уже пребывала у престола Господня – начинили его ядом. Но Зверь уже нашел новую добычу: появился у Клавьер-мон-Монтань и утащил семилетнюю Маргариту Лебр, которую нашли с вырванной щекой и горлом...

Как еще мне описать отчаяние, охватившее Жеводан?

Он был вездесущ, он был неуязвим. Он был.

Следует сказать еще об одном обстоятельстве: в конце февраля, под утихающие морозы, в доме вновь стал появляться Антуан. Меня он сторонился, стараясь не отходить от отца, который был строг и вместе с тем заботлив. Наше семейство опять было цельным настолько, насколько может казаться цельной составленная из осколков ваза.

Мы сидели за одним столом, мы произносили слова молитвы, восславляя имя Господа, мы ели и пили, но мы все больше становились чужими друг другу. И не оттого ли так тягостны были разговоры? Натужны? Полны двусмысленности?

Не знаю. В один из дней, улучив момент, когда отец, успокоенный нашей покорностью, отлучился из комнаты, Антуан быстро шагнул ко мне и, вложив что-то в руку, прошептал:

– Носи с собой.

– Что это?

Но он уже отбежал к камину, повернулся спиной, делая вид, что всецело поглощен созерцанием пламени, а я, принимая правила этой игры, спрятал нежданный подарок в карман.

Ночью, оставшись наедине с собой, я задернул шторы, точно кто-то мог следить за мной со двора, и, погасив все свечи, кроме одной, принялся изучать подарок. А он был странен.

Тонкая веревка, которую я вначале принял за тетиву лука, но вскоре понял свою ошибку. Веревка была сплетена из шелковых нитей, удивительно прочных, ко всему завязанных узелками, которые пусть не приметны были глазу, но меж тем явственно осязались пальцами. Этакие бугорки внутри шелка.