Социал-демократы (меньшевики) и эсеры все время критиковали большевиков. Но, однако, вместе с ними выступили в 1919 году против белых – «и подорвали тем самым вооруженное сопротивление большевизму. Не раз возникали ситуации, в которых рабочие и солдаты обращались к меньшевикам и эсерам с предложением совместной борьбы против большевиков, но социалисты демократических партий неизменно отказывались по той причине, что подобная борьба укрепила бы силы реакции. ‹…› И в конце концов все они – за исключением тех, кто эмигрировал, – оказались уничтожены» (Пайпс Р. Три «почему» русской революции).

Белые во главе с Врангелем (ему Деникин в марте 1920 года передал командование Вооруженными силами Юга России) удерживали Крым.

Туда эвакуировались остатки их разгромленных войск. Была надежда сохранить там антибольшевистский фронт, состоящий из самых разных противников большевизма.

Но красные пошли на Крым там, где их никто не ждал.

«7 ноября 1920 г. красноармейцы, двигаясь по пояс в воде, форсировали Сиваш. ‹…› Было холодно (–11–12 °C), дул сильный ветер, грозивший в любой момент поднять воду в заливе» (Кацва Л. А.).

Через несколько дней красные взяли Джанкой, Симферополь, Евпаторию и Феодосию. Страшно думать, сколько людей после этого были вынуждены покинуть родину, спасая жизнь.

«Настала решительная минута. Ко мне подошел поручик Л. и спросил деловым тоном:

– Василий Витальевич! Уже пора стреляться?

Я ответил почти сейчас же, но помню, что в это мгновение я как-то сразу все взвесил или, вернее, взвесил только одно, именно, что большевики нас еще не окружили, что в одну сторону дорога еще свободна. И ответил:

– Надо немного подождать…» (Шульгин В. В. 1920 год).

«После вторжения большевистских войск свыше 170 тыс. человек бежали из Крыма за границу. Очевидец рассказывает, что в эти дни на Севастополь “в 4 ряда по шоссе непрерывной вереницей неслись повозки тыловых частей, обозов и мирных людей… Больные и раненые шли пешком к вокзалам. Цепляясь за стены, шатаясь от слабости, шли тифозные. Калеки ползли по земле, умоляя Христом Богом помочь им выбраться…”» (Кацва Л. А.).

Они знали, что красные не пощадят никого. И были совершенно правы.

Гражданская война заканчивалась на юге России.

Белая армия потерпела поражение. Она спешно эвакуировалась из Крыма и Новороссийска на пароходах.

Офицеры оставляли на берегу своих коней, нередко прошедших с ними две войны – Мировую и Гражданскую. Кони, не понимая, почему хозяева покидают их, бросались за пароходами вплавь. Николай Туроверов, один из уходивших «белых» юношей, написал впоследствии об этом стихи. При «советской» власти их, разумеется, не знали. Сегодня они широко известны – в частности, благодаря песне на эти слова:

В ноябре 1920 года Русская армия генерала П. Н. Врангеля, последняя вооруженная сила белых на Юге России, покидала родину, уплывая по Черному морю из Крыма в Константинополь (сегодняшний Стамбул). Некоторые части уходили из России посуху – из Одессы и других мест.

Около ста тридцати судов были, как вспоминали очевидцы, «до отвала переполнены народом». В Константинополь приплыли около ста пятидесяти тысяч русских беженцев. Их разместили в трех военных лагерях.

Беженская масса состояла из людей, сломленных морально и физически, не видящих для себя будущего в чужой стране. Большинство не знало ни языков, ни каких-либо ремесел.

…Больше года спустя, в декабре 1921 года, уезжали в Сербию, Болгарию и Венгрию, где обещали предоставить работу, последние русские. Местные жители провожали их очень сердечно, говоря, что теперь еще больше уважают русских: за все время пребывания военного корпуса в Галлиполи не было совершено ни одного правонарушения в отношении местных жителей.

…В 1991 году, ведя семестр в Париже в престижном высшем учебном заведении École Normale Supérieure в качестве приглашенного профессора, я познакомилась с русской парижанкой Людмилой Торопов, дочерью белогвардейца-галлиполийца, родившейся в Париже. Она преподавала русский язык в одном из парижских лицеев. Как только кончился Советский Союз и возможен стал въезд парижских русских в Россию, она уже, можно сказать, не вылезала из России, стараясь по возможности помочь стране, которую считала родной.

Людмила рассказывала, как отец не соглашался купить квартиру в Париже, они всегда жили на съемных. «Зачем? – говорил он. – Мы скоро вернемся в Россию». Он умер в 1965 году.

Услышав этот ее рассказ, я сказала:

– Людмила, ведь в каком-то глубинном смысле ваш отец оказался прав: только вместо него вы вернулись в Россию. Вы можете сколько угодно ездить на родину и, если захотите, получить российское гражданство…

Она согласилась, что в моем рассуждении что-то есть. И рассказала, что, умирая, отец позвал священника. И сказал, что у него к нему только один вопрос:

– Скажите, как вы думаете, смогу я узнать там о судьбе моего народа?

Это и было, на мой взгляд, свидетельство подлинного патриотизма.