Ложные слухи, переходя из уст в уста, порождали новые приступы ярости. Какая-то гарпия с полуобнаженной грудью, выпятив карман, наполненный испорченной, по ее словам, мукой, громко заявляла, что пойдет с этой мукой к королеве. Бесчинства продолжались, даже когда появились силы охраны порядка во главе с капитаном гвардии принцем де Бово. Швейцарские и французские гвардейцы при поддержке кавалерии двинулись на толпу. Началась паника, людские волны заплескались в разные стороны. Тем временем несколько наиболее дерзких субъектов, подбадриваемые криками своих сообщников, стали горстями швырять в принца муку. Белое облако тотчас окутало лошадь принца, и та встала на дыбы. Николя с удивлением обнаружил, что верховодил дерзкими субъектами сьер Карре, главный виночерпий графа д’Артуа, брата короля; бегая от одного оборванца к другому, Карре подстегивал чернь словами и жестами. Не дождавшись приказа, один из французских гвардейцев с громким криком бросился на него и пронзил его штыком. Карре упал, обливаясь кровью. В конце концов Бово удалось восстановить спокойствие, и он спросил у народа, чего он хочет.

— Хлеба по два су за фунт! — раздался в ответ единодушный вопль.

— Да будет так! — ответил Бово.

Сообщение встретили с радостью; оно успокоило мятежников; народ устремился в булочные запастись хлебом по твердой цене. Словно по волшебству, порядок был восстановлен; пользуясь затишьем, Николя поспешил во дворец. По дороге ему встретилась новая толпа людей, состоявшая, как ему показалось, не столько из мятежников, сколько из любопытствующих. Прибыв на Оружейную площадь, он обнаружил, что дворцовые ворота заперты. Но ему повезло: он встретил придворного, который, подивившись его маскараду, сообщил, что при виде грозной толпы, наводнившей дорогу Сен-Жермен, король решил не ехать на охоту и приказал запереть все ворота. Сделав крюк, Николя добрался до известной ему калитки на углу улиц Оранжери и Сюринтен-данс, проник во двор и направился в министерское крыло, где долго убеждал привратников пропустить его. Оказавшись во дворце, он, желая увидеть полную картину происходящего, немедленно помчался наверх.

Три дороги, сходившиеся на площади перед дворцом, с высоты напоминали гусиную лапку: левая дорога шла на Сен-Клу, центральная — на Париж, и правая — на Со. На двух последних волнений не наблюдалось, и только по дороге в Сен-Клу двигались людские потоки, издалека походившие на гусениц; гусеницы медленно ползли, изменяя на ходу свои формы. Кучки любопытных толпились возле Резервуаров, на улице Абревуар и справа от большой ограды. Дворцу очевидно ничего не угрожало. Николя спустился вниз, добрался до Лувра[27], прошел мраморную лестницу, дошел до кордегардии и направился в королевскую переднюю. Там он встретил господина Тьерри, первого служителя королевской опочивальни; увидев его наряд и перемазанное золой лицо, Тьерри расхохотался. Ничего не объясняя, Николя сказал, что ему надо немедленно повидать короля. Не задавая лишних вопросов, Тьерри, безоговорочно доверявший Николя, провел его через зал под названием «Бычий глаз» и привел в зал советов. Там Николя увидел, как, сбросив охотничий костюм и оставшись в рубашке и панталонах до колен, король, опустив голову, расхаживает между залом советов и соседней комнатой, где год назад скончался его дед. В отсутствии министров, а именно отправившихся в Париж Морепа и Тюрго, там заседал своего рода постоянный совет. Волнение, царившее вокруг короля, казалось, нисколько не нарушало его безмятежного настроения. При появлении Николя король остановился и с удивлением посмотрел на пришельца: он явно не узнал его. Приблизившись к королю, Тьерри что-то шепнул ему на ухо. Монарх улыбнулся.

— Ранрей, мы вас не узнали. Ваш костюм!..

— Сир, прошу меня извинить за то, что я позволил себе предстать перед вами в таком виде. Но мне было необходимо получить подлинное представление о народных волнениях. Я побывал на рынке и…

— Ах, наконец хоть кто-то сможет рассказать мне, что происходит. Я не знаю, куда делись мои министры. Тюрго и Морепа в Париже. Остальные…

Не закончив фразы, он повернулся и близорукими глазами уставился на Николя.

— Сир, рынок разграблен, разгромлены несколько булочных. Капитан гвардейцев, принц де Бово, сначала подвергся оскорблениям, а потом его засыпали мукой. Но когда он объявил, что цена хлеба снова опустится до двух су за фунт, толпа успокоилась.

Ему показалось, что молодой король неожиданно покраснел.

— Он осмелился взять на себя такое решение?

— Да, сир.

В эту минуту в комнату вошел офицер и протянул монарху послание; нацепив на нос очки, тот немедленно принялся его читать…

— Ранрей прав. Бово сообщает, что он, действительно, дал это глупое обещание; он утверждает, что если бы он не позволил опустить цену хлеба до той, которую они требуют, пришлось бы штыками заставлять их принять нынешние тарифы. Все это противоречит моим приказам: речь шла только о том, чтобы восстановить гражданский мир; я категорически запретил моим солдатам пускать в ход оружие.

Николя подумал, что такой приказ было легче отдать, чем исполнить.

— Сегодня утром я написал Тюрго, что он может рассчитывать на мою поддержку. После неправильного шага Бово каждый будет считать себя вправе принимать решения, которые потом припишут мне. Ранрей, у вас хороший почерк?

— Надеюсь, сир.

— Тогда берите перо и пишите под мою диктовку. Потом сами отвезете эту записку господину Тюрго.

И король усадил его за стол советов.

— «Мы совершенно спокойны. Мятеж набирает силу. Находившиеся здесь войска успокоили мятежников. Господин де Бово спросил мятежников, каковы их требования, и большинство заявили, что у них нет хлеба, поэтому они пришли сюда в надежде получить его. Они показали дурно испеченный хлеб из ячменя, который, по их словам, они купили за два су, и утверждали, что им продавали только такой хлеб. Сегодня я весь день провел во дворце, но не потому, что меня охватил страх, а чтобы все успокоилось. Рынок окончен, но впервые приходится предпринимать многочисленные предосторожности, дабы мятежники вновь не вернулись и не начали вершить свой закон; сообщите мне, какие, по-вашему, следует принять меры, ибо положение весьма тягостно».[28]

Умолкнув, король в задумчивости уставился на Николя. Неловко наклонившись, словно высокий рост мешал ему, он взял письмо, прочел его и подписал. Опираясь кулаками о стол, он приблизил свое лицо к лицу Николя и со слезами на глазах произнес:

— Совесть наша чиста, и в этом наша сила. Ах, если бы я был столь же красив, как мой братец граф Прованский, и обладал бы таким же красноречием! Я бы обратился к народу, и все было бы прекрасно! Но я начинаю мямлить, и это все портит.

Николя ощутил, как у него сжалось сердце. Внезапно он отдал себе отчет, что в глазах короля он принадлежал к старшему поколению, к тем, кто служил его деду в то время, когда он был еще ребенком. Закивав головой, словно разгоряченная лошадь, сверху вниз, он с трудом подавил охватившее его волнение. Чтобы выразить всю свою преданность, ему ужасно захотелось сделать что-нибудь необыкновенное. Но он не мог себе этого позволить. Его внутренняя борьба не ускользнула от короля; Людовик улыбнулся, и между ними возникло молчаливое согласие, о котором он никогда не забудет. Выпрямившись, король негромко сказал, чтобы он докладывал лично ему, и никому другому, обо всех беспорядках, происходящих за пределами Версаля.