лучший способ кого-то переубедить, знаешь. Я сначала даже решил, что ты можешь мне завидовать. Но потом подумал: как это? Макс Хэмильтон — и завидует мне? Макс всегда смирен, как сторожевой пёс, и точно знает, что делает. Это не зависть… Я хотел списаться как-нибудь, но всё не получалось. Дела, дела… А потом…

Колин тяжело вздохнул и опустил бинокль. Он всё же знал. Он, как призрак, застрял между мирами и остался таким же, как в свой последний день.

— Я рад с тобой увидеться, Макс, — улыбнулся он. — Жаль, что таким образом.

— То есть я прав? — Макс спустился с лестницы, оставляя пулемёт. Колин тоже спустился со своего обзорного пункта. — Я умер, и это загробная жизнь?

— Не знаю. Ты не выглядишь мёртвым.

— Ты тоже.

Колин развёл руками.

— Здесь я всегда такой. Мы все такие. Живём и умираем здесь каждый день. И каждый день воскрешаемся. Как и все не упокоенные души войны. Но ты, друг, не мёртв. Не сейчас.

— Значит, мне нужно вернуться туда, где я ещё жив, — твёрдо сказал Макс. — Там меня, возможно, ждут.

— Молоденькая блондинка? Неплохо, Макс. Очень неплохо. Мне кажется, ей нужна твой помощь. — Макс вытаращился на него, но не успел сказать ни слова, Колин понял всё сам: — По ту сторону, — он махнул на неогороженную навесом стену окопа, — что-то есть. Мы туда не ходим, но оттуда доносится что-то, похожее на жизнь. Может, она там. Или там выход.

— Отлично! Спасибо, друг!

Они сцепили ладони, обнялись, и Колин в этот момент совсем не казался призраком. Всего лишь таким же костлявым мальчишкой, каким его помнил Макс.

— Не за что, — сказал Колин. — Только… Макс, скажи моей маме там, что я её люблю и очень скучаю.

Макс, поражённый, смотрел на Колина ещё несколько секунд. На усмешку в уголках его губ, в его серьёзные голубые глаза. А потом кивнул — и бросился к стене. Вскарабкался на неё в один миг и побежал. По изрытым воронками взрывов холмам. По вязкой, скользкой, пропитанной влагой земле. Поскальзывался. Падал. Плевался землёй — но снова и снова вставал, чтобы бежать дальше, потому что там, где билась жизнь, там всё ещё была надежда. Он обещал Лиз, что защитит её, и нарушить слово сейчас было бы худшим исходом.

* * *

Лиз показалось, что она задохнётся. Ледяная вода хлынула в нос. Грудь сдавило, в ушах загудело. Она едва не вдохнула, но вдруг закашлялась, разрывая горло.

— Вот, а я ведь говорила, — раздался голос. — Всё твои побеги и ночные гулянки.

Лиз боялась открывать глаза, потому что она знала этот голос. Это мать отчитывала её, как делала множество раз в прошлом, каждое лето, когда Лиз возвращалась домой из гимназии.

Она замерла, надеясь, что сейчас всё пройдёт. Это наваждение. Минутка — и они с Максом вынырнут, она вдохнёт, а материнский голос исчезнет.

Но Лиз снова закашлялась, сгибаясь и сотрясаясь всем телом, а на лоб ей легла холодная ладонь. Лиз распахнула глаза. Макса рядом не было. Не было воды, а её обвивало что-то другое. Мягкое и тяжёлое. Рядом сидела…

— Мама?

— А кто же ещё? — спросила та, разгибаясь и с неудовольствием убирая ладонь со лба Лиз.

— Я… не… не знаю…

Неужели все поездки, Уильям и Макс были сном? Нет, это не могло быть правдой. Такое не снится.

— Мама, а что со мной? — спросила Лиз, приподнимаясь и оглядываясь.

Гостиная в родительском поместье была в точности из её воспоминаний, будто с картинки рисовали. Те же бурые обои, тяжёлые золоченые рамы вокруг портретов дальних и умерших родственников. Вазы без цветов. Кожаная мебель. Шкафы и столики из красного дерева.

— У тебя жар, — сухо ответила мама, садясь в кресло около кушетки, на которой полулежала Лиз. — Ты заболела.

— Но я не чувствую жара.

— А я потрогала твой лоб и чувствую.

Лиз сдвинула одеяло и спустила ноги на пол. Она была одета в то же, в чём вошла в пещеры: светлую рубашку с коротким рукавом, широкие шорты с карманами по бокам, у кушетки даже стояли её ботинки, и носы у них ещё были мокрыми, хотя вся остальная одежда высохла.

— У тебя руки холодные.

— Хватит препираться, Элизабет! Кто только что кашлял на весь дом? Ляг и лежи. Я прикажу принести чай и лекарства.

— Я не хочу. — Лиз потянулась к ботинкам. — Ни лежать, ни лекарства.

Она хотела встать, но мать сильной рукой оттолкнула её обратно на кушетку.

— Как мне надоели твои капризы! — заявила она.

— Так дай мне встать и уйти. Не будешь слушать их.

Лиз откинула руку, которая держала её на месте, и вскочила. Одеяло скатилось с её колен на пол, Лиз переступила через него и уверенно направилась к выходу из зала.

— Нет! — Голос матери наполнился железом и зазвучал из каждого уголка гостиной. — Нет! Ты никуда не пойдёшь.

Лиз как пригвоздило. Ноги стали каменными. Не оторвать от пола, не сдвинуть, даже колено не согнуть.

— Что ты сделала⁈ — крикнула Лиз, оборачиваясь к матери. — Убери это! Я взрослый человек и имею право уходить из дома когда и куда хочу.

— Чушь! Если отец узнает об этом!.. Мы больше не позволим тебе так просто сбежать, Элизабет.

«Больше»? Лиз недоумённо нахмурилась. То есть они вернули её домой после двух лет побега? «Это не по-настоящему, — тряхнула она головой, оглядываясь снова. — Какая-то дурацкая фантазия. Кошмарный сон». В реальности её даже никто не искал! Отец пытался присылать гневные письма в университет, Лиз даже вызывали к ректору из-за этого, но она была совершеннолетней, а потому никто ничего предпринимать не стал. И письма, летевшие сразу в шредер, прекратились.

Два года с выпуска из гимназии Лиз жила у Агаты и даже не думала о том, чтобы пытаться связываться с родителями или какими-то другими родственниками. Она сама себя нарекла изгоем, паршивой овцой и, поверив, что все считают её такой же, оборвала контакты, ни разу об этом не пожалев. Она была уверен: никто бы и не подумал возвращать её домой! Ни до этих миссий, ни после.

Значит, она права: это не по-настоящему. А раз так, она сможет этим управлять!

И будто в подтверждение её мыслей казавшиеся неподъёмными ноги полегчали, обрели прежнюю подвижность. И, не раздумывая, Лиз бросилась бежать. Высокие двустворчатые двери гостиной распахнулись без труда, пропуская в пустой коридор. Она ринулась ко входной двери, не представляя, куда побежит дальше. Даже не знала, есть ли что-то за этими дверьми. Насколько широк мир этого морока. Ей было всё равно. Она дёрнула ручку