«Людей лунного света» Розанов в качестве специального приложения поместил «Поправки и дополнения Анонима». Под этим именем скрывался священник, будущий знаменитый богослов и философ Павел Флоренский, возражавший одновременно и Розанову, и Вейнингеру и развивавший собственную теорию, согласно которой к однополой любви предрасположены не только мужчины с пониженной маскулинностью, но и гипермаскулинные мужчины.

Для молодого Флоренского эта проблема была и глубоко личной. В дневниковой записи от 7 июля 1909 г. его ближайший друг А. В. Ельчанинов вспоминает разговор с Флоренским: «Я провожал его на вокзал, где около часу мы ждали поезда. Беседа была длинная, и помню только главное. Мы говорили все о том же равнодушии Павлуши к дамам и его частой влюбленности в молодых людей; мы долго путались в объяснениях, и только в конце П<авел> напал на следующую гипотезу. Мужчина ищет для себя объект достаточно пассивный, чтобы принять его энергию <который бы мог принять его энергию?>. Такими для большинства мужчин будут женщины».

Однако натуры недостаточно мужественные ищут себе дополнения в мужественных мужчинах, а для гипермужественных мужчин женское начало «слишком слабо, как слаба, положим, подушка для стального ножа». Поэтому они тоже ищут и любят мужчин. Именно таким человеком Флоренский считал себя (Ельчанинов, 1997. С. 209).

Флоренский хотел стать монахом, но его духовник настойчиво рекомендовал ему стать священником, что предполагало обязательную женитьбу. После мучительных сомнений Флоренский подчинился и летом 1910 г. обвенчался с сестрой своего друга и ученика Василия (Васеньки) Гиацинтова. Взгляды Флоренского отразились и в его главном богословском сочинении «Столп и утверждение Истины», в котором, особенно в теории дружбы, некоторые критики, вроде Н. Бердяева, не без основания усматривали «счеты с собой, бегство от себя, боязнь себя» и «оправославливание» античных чувств. Косо смотрели на эти идеи и многие богословы (см. Берштейн, 2004).

Более откровенно проблемы однополой любви обсуждались в художественной литературе.

Голубые тени Серебряного века

Осознание собственной нетрадиционной ориентации и «выход из чулана» сопровождались включением гомосексуального дискурса в высокую художественную Культуру (Осипович, 2003; Шахматова, 2003; Эткинд, 1996, 2002).

Эти процессы широко отражены в дневниках и мемуарах эпохи.

«От оставшихся еще в городе друзей… я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. <…> Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам “однополой любви”, теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма. <…> И не только Сережа <Дягилев> стал “почти официальным” гомосексуалистом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка <Нувель>, и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин…» (Бенуа, 1990. С. 477).

В дневниковой записи 4–8 июня 1906 г. Бенуа жалуется: Сережа «надоел мне своими откровенностями о педерастии. Какая скука и пошлятина. Хуже блядовства» (Бенуа, 2008).

«Чудачливый» Кузмин, о котором с неприязненной иронией упоминает Бенуа, – один из крупнейших поэтов XX в. Воспитанному в строго религиозном старообрядческом духе мальчику было нелегко принять свою необычную сексуальность, но у него не было выбора. Он рос одиноким, часто болел, любил играть в куклы, и близкие ему сверстники «все были подруги, не товарищи» (Кузмин, 1994а. С. 711). Первые его осознанные эротические переживания были связаны с сексуальными играми, в которые его вовлек старший (точнее, средний) брат. В гимназии Кузмин учился плохо, зато к товарищам «чувствовал род обожанья и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зайцева». За первой связью последовали другие, ближайшим школьным другом, разделявшим его наклонности, был будущий советский наркоминдел Г. В. Чичерин. Кузмин стал подводить глаза и брови, одноклассники над ним смеялись. Однажды он пытался покончить с собой, выпив лавровишневых капель, но испугался, позвал мать, его откачали, после чего он во всем признался матери, и та приняла его исповедь. В 1893 г. более или менее случайные связи с одноклассниками сменила связь с офицером, старше Кузмина на четыре года, о которой многие знали. Этот офицер, некий князь Жорж, даже возил Кузмина в Египет. Неожиданная смерть князя подвигла Кузмина в сторону мистики и религии, что не мешало его новым увлечениям молодыми мужчинами и мальчиками-подростками.

Все юноши, в которых влюблялся Кузмин, были бисексуальными и рано или поздно начинали романы с женщинами, заставляя Кузмина мучиться и ревновать. В посвященном В. Князеву цикле «Остановка» есть потрясающие строки о любви втроем («Я знаю, ты любишь другую»):

Мой милый, молю, на мгновенье

Представь, будто я – она.

Кузмин был своим человеком в доме поэта Вячеслава Иванова (1866–1949). Глубокая любовь к жене Лидии Зиновьевой-Аннибал не помешала Иванову одновременно увлекаться молодым поэтом Сергеем Городецким (1884–1967), к которому обращено знаменитое стихотворение «Китоврас» (1906):

Я вдали, и я с тобой – незримый, —

За тобой, любимый, недалече, —

Жутко чаемый и близко мнимый,

Близко мнимый при безличной встрече.

(Иванов, 1911. С. 89)

В петербургский кружок «Друзей Г афиза» кроме Кузмина входили Вячеслав Иванов с женой, Лев Бакст, Константин Сомов, Сергей Городецкий, Вальтер Нувель, юный племянник Кузмина Сергей Ауслендер. Все члены кружка имели античные или арабские имена. В стихотворении «Друзьям Гафиза» Кузмин хорошо выразил связывавшее их чувство сопричастности:

Нас семеро, нас пятеро, нас четверо, нас трое,

Пока ты не один, Гафиз еще живет.

И если есть любовь, в одной улыбке двое.

Другой уж у дверей, другой уже идет.

(Цит. по: Богомолов, 1995. С. 81)

Для некоторых членов кружка однополая любовь была всего лишь модным интеллектуальным увлечением, игрой, на которую так падка богема. С другими, например с Сомовым и Нувелем, Кузмина связывали не только дружеские, но и любовные отношения. О своих новых романах и юных любовниках они говорили совершенно открыто. Когда Л. Л. Эллис-Кобылинский спросил Нувеля об отношениях Вяч. Иванова и Городецкого, тот засмеялся ему в лицо: «Вы совсем наивное дитя, несмотря на Ваш голый череп. Наша жизнь – моя, Кузмина, Дягилева, Вячеслава Иванова, Городецкого – достаточно известна всем в Петербурге» (Волошин, 1991. С. 269).

Дневники Кузмина в этом отношении весьма откровенны:

«Обедать нам давали в комнату; я все смотрел на Григория, думая: какой у меня есть