— Лавров, распорядись! — приказал майор своему заместителю.

Вскоре на операционном столе уже лежал первый раненый. Это был Мишка Степанов. Оперировать его взялся Лавров, который попросил меня ассистировать. Мы отняли Степанову руку по плечо, затем отрезали ногу «по самое не могу». Операция длилась несколько часов. Когда Мишка очнулся от сверхдоз наркоза и обезболивающих, он увидел слезы на глазах операционной сестры Юлечки Захаровой, которая прибыла в медсанбат совсем недавно вместе с двумя другими медсестрами. Они заменили Лелю Самойлову и Илону Петрову. Мишка попробовал нащупать левую руку, потом ногу. И понял, почему плачет медсестра.

Степанова мы собирались после операции отправить в ростовский госпиталь, и теперь в ожидании оказии он лежал в натопленной палатке, одной из тех, что осталась целой и невредимой после налета боевиков, и страдал. Ничего, потерпи, говорили мы ему. В Ростове тебя подлечат, а затем перевезут в Москву, в знаменитый госпиталь имени Бурденко. Там тебе сделают протезы и поставят на ноги. Будешь, мол, как новенькая копеечка. А он только грустно улыбался и поглядывал на свои окровавленные бинты.

Накануне Нового года у Мишки воспалились и начали гноиться раны. Шансов выжить было мало. Мы делали все, чтобы спасти парня, но он таял на глазах. Пытались вызвать из Ростова вертолет — тщетно. По всей республике шли ожесточенные бои и не хватало средств, чтобы перевозить раненых.

Раненых денно и нощно везли и в наш медсанбат. Старшина Медунов, взяв двух санитаров, смотался в Махачкалу и привез оттуда несколько новых палаток. Мы потихоньку восстанавливали свой быт. Но нам было трудно это сделать. Мы постоянно ощущали нехватку медикаментов, продовольствия, ГСМ, теплой одежды. Медунов крутился, как мог, но одному ему было не под силу обеспечить нас всем необходимым.

Состояние Степанова казалось столь серьезным, что каждый вечер ему делали наркоз и, говоря медицинским языком, чистили, чистили без конца. Утром кололи обезболивающее, вечером — опять чистка. Его соседи стонали на все голоса, а Мишка, сжав зубы, отворачивался к стенке.

Он таял на глазах. И если бы не Юлечка Захарова, которая не отходила от него ни на шаг, пытаясь выходить парня, он бы, наверное, давно умер. Сердобольная девчушка, с уважением думал я о ней, вот такие сестры милосердия и нужны нашей армии. Врачи — одно, но без сестричек никуда. Только они, только их природная женская доброта и способна совершить чудо. Скольких раненых бойцов ставят на ноги вот такие милые создания, самоотверженно исполняющие свой человеческий долг.

Она была невысокой и простенькой на вид и походила на старшеклассницу. И когда мне сказали, что ей двадцать, что за плечами у нее работа в госпитале, я не поверил. Я ее прозвал Конопушкой за ее обильные веснушки на вечно румяных щеках. А можно было бы назвать ее и Кнопкой, потому что носик у нее был кнопочкой, а можно бы и Синеглазкой. Но я стал звать ее Конопушкой. Так смешнее.

— Не видел Захарову? — порой спросит меня Плетнев, который любил, чтобы все было у него под рукой, в том числе и подчиненные.

— Конопушку, что ли? — переспрашивал я его. — Да где ж ей быть, как не у Степанова в палатке. Поди, кормит из сосочки, как малого котенка.

У Плетнева светлели глаза, и он понимающе кивал.

Почему она выбрала именно Мишку, почему больше всего внимания она уделяет именно ему? — думал я. Ведь в беде был не только он. Спросил как-то Юлечку, как там, мол, Степанов? Ничего, говорит, лучше. Тут я и не удержался: а что, дескать, другие раненые тебя не интересуют? Она вспыхнула. Все, говорит, больные, для меня одинаковы, но сейчас хуже всех Мише. И вообще, он такой терпеливый и несчастный. Домой послали телеграмму, а никто не едет. А вообще-то он герой, заявляет вдруг Юля. Я ведь вижу, мол, какую дикую боль вызывают у него перевязки. А он молчит. Я, говорит, никогда не слышала, чтобы он кричал, не видела, чтобы он плакал. А ведь он калека. Такой молодой, а уже калека!

Я и представить себе тогда не мог, чем закончится вся эта история. А дальше было так.

Мы понимали, что в полевых условиях многого не сделаем для Мишки — его нужно было срочно везти в госпиталь. Тут как раз вертолет подвернулся — на нем к нам из Грозного доставили несколько легкораненых. Плетнев к вертолетчикам: так, мол, и так, нужно отправить человека в Ростов. Те вначале отказывались, дескать, горючее на исходе, но Плетнев напугал их: если, мол, солдат умрет, вы будете виноваты. Те сдались и взяли Мишку на борт. А вскоре вдруг у нас забрали Захарову. Мы вначале не поняли, в чем дело, и лишь позже узнали, что произошло. Оказывается, Юлька написала письмо начальнику госпиталя, в котором слезно умоляла, чтобы ее перевели в Ростов. За женихом-де хочу ухаживать. Вот ведь как — за же-ни-хом! И не меньше. А он-то хоть знал, что у него есть невеста? Впрочем, мы были не в обиде на Захарову, и это несмотря на то, что у нас постоянно не хватало сестер. Пусть будет как будет. Может, сама судьба свела этих молодых людей, может, именно Конопушка поможет Мишке встать на ноги, поможет ему прожить счастливую жизнь. Пусть будет так…

Я встретил Юльку через год, когда по делам выезжал в Москву. Она уже тогда работала в госпитале имени Бурденко. Простите меня, сказала, и поймите: я не от войны сбежала, я пошла за Мишей…

Она рассказала, что было после того, как Степанова отправили из Чечни. Вначале он около месяца провел в ростовском госпитале. Там его подлечили, там он окончательно пришел в себя. Мишка оказался удивительным хохмачом. Несмотря на свое незавидное положение, он умудрялся находить смешное во всем. Забавно шутил во время уколов, коверкая названия лекарств, шутил над медсестричками, над своими соседями по палате. Он даже над собой шутил, называя себя не иначе как «одноруким пиратом Джеком». И к самостоятельности стал привыкать с первого дня — редко звал на помощь, когда нужно было перевернуться или подняться на кровати, чтобы дать возможность санитарам сменить ему простыни.

Когда Степанова увезли в Москву, Юлька поехала за ним.

Московский февраль, холод в больничных корпусах. Они стоят с Юлькой в курилке и смолят сигареты. Юлька вообще-то была некурящей, но тут решила подымить за компанию. Так было и на войне, когда она, дабы выглядеть заправским фронтовиком, по кругу гоняла с солдатами чинарик.

— Юля, зачем ты за мной ездишь повсюду? — неожиданно и настороженно спросил ее вдруг Мишка.

Она растерялась. Ну что она могла ему ответить на это? Что это личное, что она жить не может без него? А в самом ли деле это так? Правда, зачем она ходит за ним по пятам?

— Так, — пожала она плечами.

— Может, ты жалеешь меня? — спросил он. — Так не надо меня жалеть. Я привыкший. Видишь, родные ко мне не едут — и ничего. И ты иди своей дорогой.

Она вспыхнула.

— Это уж мое дело, где мне быть, — бросив недокуренную сигарету под ноги и растоптав ее, в сердцах произнесла Юлька. — Понятно? Давай-ка лучше я помогу тебе до палаты дошкандыбать. Ты ж без меня и шагу сделать не можешь.