ТЕТЯ КОТЯ. Какое до свидания, Настя, так здесь не говорят! Прощаться положено.

НАСТЯ. Прощайте.

Вероника встает, обнимает ее.

ВЕРОНИКА. Поживи там за нас по полной!

МАНАЙЛОВА. Поживет она. Мужа нет, работы нет, двое детей на шее.

НАСТЯ. Ничего. Не хуже, чем здесь.

Аня и Вероника возвращаются к столу. Работа продолжается.

Настя, постояв, идет к двери, стучит. Открывается окошко, кто-то заглядывает. Дверь открывается. Настя делает шаг, стоит в двери.

АНЯ. Сто пятьдесят один.

МАНАЙЛОВА. Сто пятьдесят один.

Настя, не поворачиваясь, ни на кого не глядя, говорит, почти не повышая голоса, но с силой.

НАСТЯ. Будьте вы прокляты. Ненавижу вас всех. Чтоб вам здесь сгнить!

И выходит. Дверь закрывается.

ТЕТЯ КОТЯ (кричит). Носочки-то передашь?

Пауза.

ВЕРОНИКА. Это чего было?

ТЕТЯ КОТЯ. Перед волей человек всегда на нерве. Тут-то уже понятно, что к чему, а там все заново.

ВЕРОНИКА. Нет, но за что? Что мы сделали?

ТЕТЯ КОТЯ. Она не нас прокляла, а вот это вот все. (Обводит рукой окружающее.)

МАНАЙЛОВА. А что – это всё? Это всё! Тут зона, тюрьма, да. Но хотя бы никто не притворяется, что свобода! А там, сэка, та же самая тюрьма, а притворяются, что свобода!

АНЯ. Сто пятьдесят два.

МАНАЙЛОВА. Сто пятьдесят два.

ТЕТЯ КОТЯ. Не сравнивай. Там куда захотел, туда пошел, что захотел, то покушал. Родные вокруг – дети, внуки, у кого есть. Даже смешно говорить.

ВЕРОНИКА. А я Манайлову понимаю, как ни странно. Это только кажется, что свобода, а на самом деле с детства что велят, то и делаешь. Ты вот, тетя Котя, воровала почему? Свободы не хватало?

ТЕТЯ КОТЯ. Я не воровала, я работала! Ты знаешь, что такое жилищная система? Это целый космос, никакой Гагарин не разобрался бы! Он что? – взлетел, покрутился, сел, а тоже – подвиг! А вот когда тебе урежут финансирование, а объем тот же, а все жалуются, а объектов сто штук, а ты можешь освоить только двадцать, а зарплата – копейки…

АНЯ. Сто пятьдесят три.

МАНАЙЛОВА. Сто пятьдесят три.

ТЕТЯ КОТЯ. …а на тебе муж больной, дети, а у них тоже дети, всем кушать надо, одеться надо, а вокруг тебя все премии себе выдают и живут в шоколаде, вот порешай ты такую задачку! Я сама, что ли, брала? Давали! А на мне отыгрались!

ВЕРОНИКА. Я о том и говорю: тут дают, и там дают. А моя позиция – брать самой! Свободы нигде нет, а счастье – есть! Я это лично знаю!

Пауза.

АНЯ. Сто пятьдесят четыре.

МАНАЙЛОВА. Сто пятьдесят четыре.

ВЕРОНИКА. Бли-и-и-и-и-и-н! Вы в уме не можете считать?

МАНАЙЛОВА. В уме собьемся. Вам пофигу, а мне отвечать.

АНЯ. Я не собьюсь.

МАНАЙЛОВА. Ладно. Но потом пересчитаем.

ТЕТЯ КОТЯ (Манайловой). Ты лучше скажи, кого подселят. Если знаешь.

МАНАЙЛОВА. Я все знаю. Зовут Инна, фамилия Горецкая.

ВЕРОНИКА. Еврейка?

МАНАЙЛОВА. Хрен ее знает. Молодая, типа студентка.

ВЕРОНИКА. За порнографию посадили?

ТЕТЯ КОТЯ. Кто о чем, а…

МАНАЙЛОВА. Сволочь она. Забежала, сэка, со своим елдарем в церковь, он начал на гитаре тырцать, а она типа частушки петь. Матерные.

ВЕРОНИКА. Убить за это мало.

ТЕТЯ КОТЯ. Так, вроде, их уже посадили? Или даже уже выпустили.

МАНАЙЛОВА. Не путай, те были другие, а эти другие. Те типа плясали, а этим попеть захотелось. Они же друг с друга срисовывают. Одни начудили, другим тоже хочется. Ну и получи тоже пару лет по рогам. Его в одну зону, а ее к нам.

ВЕРОНИКА. Да? Ну-ну, добро пожаловать!

ТЕТЯ КОТЯ. Вы без фокусов, девушки, дайте человеку оглядеться.

ВЕРОНИКА. Ага, щас, дадим! (Волнуется все больше.) Меня там не было, порвала бы на месте! Теть Коть, ты пойми, если каждый пойманный в рот будет такие вещи творить, тогда что останется вообще? У меня лично, кроме Бога, ничего не осталось уже тут (прижимает кулак к груди) – и она у меня его отнять хочет? У меня все здесь сгорело, кроме Бога, всем я до звезды, а он меня любит!

АНЯ. Откуда ты знаешь?

ВЕРОНИКА. Батюшка здесь, в часовне на зоне, все объяснил.

АНЯ. А.

ВЕРОНИКА. Чего? Тоже смеешься надо мной? Я и до батюшки чувствовала! Я как раз у него что первое спросила: говорю, скажите, почему я уже дошла до последней степени отчаяния, никому я не нужна, включая собственную мать, ну тотально то есть вообще, никто меня не любит, кроме мужиков, которые меня тоже не любят, им только бы кого выесть на халяву, скажите, говорю, почему я с собой не кончаю, почему я чего-то жду, и даже не жду, чего мне ждать, если я даже родить не могу, если бы родила бы, тогда бы дети меня хотя любили, а я бы их взаимно, а я родить не могу, чего ждать? – а я жду, будто что-то все-таки будет, нет, я даже не только жду, я даже иногда уже сейчас себя чувствую вполне позитивно, не сказать, чтобы прямо счастливой, но нормально в принципе, а иногда бывает, что будто что-то даже где-то в душе светится, а что такое, непонятно, не потому, что, там, ну, выпила или курнула, нет, не потому, что с мужчиной приятные отношения построились, нет, на пустом месте бывает, вот в чем парадокс! И он мне говорит: в такие моменты твоя душа чувствует, что ее Бог любит. Меня просто пронзило! Точно! Ведь некому же – только, значит, Бог! Я даже заревела! Я сутки ревела от счастья! …Это я к чему?

ТЕТЯ КОТЯ. Это ты к тому, что никого трогать не будем.

ВЕРОНИКА. Я и не собираюсь. Я так. Пощупаю.

МАНАЙЛОВА. Щупать тоже без тебя есть кому.

Вероника оглядывается, смотрит на нее с усмешкой.

МАНАЙЛОВА. Ты опять?

ВЕРОНИКА. Я молчу.

На сцену выходят Инна и Вера Павловна. У Инны в руках пластиковый пакет и стопка с постельным бельем.

ВЕРА ПАВЛОВНА. Запомни: если сама будешь не дура, все будет нормально.

ИННА. А почему вы мне тыкаете? Вы старше, я понимаю, но мы даже еще не познакомились. Как вас называть, кстати? Гражданка начальница?

ВЕРА ПАВЛОВНА. Правильно мне говорили, что ты из цирка сбежала. Ничего, я всяких видела. Зови Верой Павловной. Говорю для твоей же пользы: веди себя нормально и работай, и не будет неприятностей. Молчи громче, отвечай четче. И без под ёлок всяких.

ИННА. А нельзя меня в одиночку посадить?