людях я и раньше вам много рассказывал. К сожалению, они значительно поостыли с той поры, как Фрегеллы и Аускул первыми подняли знамя борьбы за италийскую свободу. Везде, где я побывал, мне говорили приблизительно одно и то же: пока кимвры угрожают Италии, ее жители должны сплотиться вокруг Рима, чтобы отразить нашествие варваров. О том же я слышал и в самом Аускуле. От прежних тайных сообществ не осталось и следа. Все это означает, что мы навсегда должны оставить надежду когда-нибудь вернуться в Италию. Это означает, что мы должны навсегда отказаться от мести за свои уничтоженные храмы и могилы наших предков, которые римляне сровняли с землей, за наших жен, лишенных своих мужей, и наших детей, оставшихся без своих отцов. Но я считаю необходимым сказать вам, что по мне лучше уж мужественно умереть, пока руки еще способны держать оружие, чем влачить свое существование в рабской нужде и отчаянии. Двадцать лет я жаждал мести, двадцать лет я мечтал о том времени, когда в одних рядах со всеми италиками, с вами, храбрые фрегеллийцы, я буду биться против этого надменного и греховного народа. И вот теперь мне говорят: «Смирись, оставь дело, которому ты посвятил всю свою жизнь, вырви из своего сердца священный гнев за поруганное отечество». Клянусь всеми великими богами, это выше моих сил! Я никогда не откажусь от мести этим кровожадным волкам! На обратном пути в Сицилию я примкнул к доблестному римскому всаднику Титу Минуцию, о котором вы, наверное, уже слышали. Он собрал несколько тысяч рабов, и они разогнали прибывшее из Рима войско под началом претора Луция Лукулла. Эти отверженные разбили свои оковы и доказали на деле, что могут сражаться и побеждать. К сожалению, предательство погубило восстание. Сам я каким-то чудом вырвался живым из битвы. Видно, сама Фортуна сберегла меня, пожелав, чтобы я вернулся в Сицилию. Несколько дней назад на священном участке божественных братьев Паликов собрались рабы со всех концов Сицилии. Они связали друг друга нерушимыми клятвами начать войну за свободу. Я тоже дал клятву, и нет таких сил, которые заставили бы меня от нее отступиться. Сегодня вы должны решить, пойдете вы со мной навстречу опасностям или останетесь здесь, обреченные доживать свой век жалкими изгнанниками. Решайтесь, соотечественники! Время не ждет. Этой же ночью я подниму знамя священной войны за справедливость. В считанные дни мы соберем вокруг себя многие сотни и тысячи бойцов. Не пройдет и месяца, как вся Сицилия окажется в наших руках. Решайтесь, фрегеллийцы! У нас никогда не будет другой возможности отомстить ненавистному Риму! Возглавив эту войну, мы заставим Италию вспомнить о нас, забытых всеми.

Маний Эгнаций и Эвгеней, внимательно следившие за настроением толпы во время страстного выступления Вария, убедились, что речь его явно не понравилась большинству.

Не успел Варий сойти с трибуны, как на нее с юношеской резвостью взбежал седоволосый старик.

– Лучше бы я оглох, прежде чем услышать все это от тебя, Квинт Варий, чье имя я всегда произносил с уважением, – заговорил он негодующим тоном. – Разве для того мы послали тебя к нашим друзьям в Италию, чтобы ты вернулся оттуда с призывом развязать здесь нечестивую рабскую войну. Я признаю, что раб несчастен, но все-таки он раб, он варвар и никогда не будет равен свободному. Когда-то мы подняли оружие против римлян, и никто из нас даже не помыслил о том, чтобы прибегнуть к помощи рабов, призывая их изменить своим законным господам и обещая им за это свободу. Это значило бы предать дело свободных людей, ибо само слово «свобода» теряет для них всякий смысл, когда подлые рабы приобретают равные права с порядочными людьми. Ты решил осквернить свое имя точно так же, как это сделал Минуций, римский всадник, навеки опозоривший свой род, став во главе взбунтовавшихся рабов. Разве к тому мы стремились и стремимся? Мы добиваемся равных прав с римлянами и не более того! Какое нам дело до рабов и варваров? Опомнись, Варий! Ты обезумел! Или ты забыл о том, кто ты? Не помнишь, что ты свободнорожденный сын Италии? Что прадед твой погиб славной смертью, защищая в неравном бою консула Марка Клавдия Марцелла?..

В этом месте своей бурной речи старик поперхнулся и закашлялся, а Варий, возвысив голос, крикнул:

– Нет, я ничего не забыл! Не я, а ты, старик, когда-то бывший гражданином славного города, срытого до основания безжалостными врагами, это ты, наверное, выжил из ума и возомнил себя свободным, до сих пор не осознав, что римляне давным-давно уравняли наше положение с положением рабов и что у нас нет больше никакой надежды когда-нибудь изменить его в будущем!

Толпа зашумела. Из нее один за другим вышли десять или двенадцать человек, и первым среди них был Герий Каннуний. Они присоединились к Варию, который напоследок обратился к соотечественникам со словами, полными горечи и презрения:

– Что ж, прощайте! Я и вот эти храбрые и достойные люди сделали свой выбор, а вы сделали свой. Живите изгнанниками. Влачите до конца дней эту жалкую жизнь. Больше мне нечего вам сказать.

Варий не намерен был больше задерживаться в колонии своих земляков, обманувших его ожидания. Только двенадцать из них, смертельно ненавидевших римлян, решили последовать за ним. Они вооружились мечами и копьями, которые в свое время приобрели и с которыми не расставались все годы своего изгнания в надежде, что это оружие им еще понадобится.

За три часа до заката солнца маленький отряд из четырнадцати человек во главе с Варием двинулся из поселка по дороге, ведущей в сторону Галикий.

Глава третья

Застрельщики

День близился к вечеру. Варий и четырнадцать его товарищей, твердо решивших с оружием в руках выступить навстречу великим опасностям, шагали быстро, торопясь засветло добраться до галикийского имения, принадлежавшего двум братьям, Гикетию и Диоклиду, которые унаследовали его от отца и стали владеть им сообща, не подвергая его разделу, как нередко поступали другие наследники. Имение двух братьев находилось в восьми милях от поселка фрегеллийцев и в пяти милях от Галикий.

Встречные путники с изумлением и страхом уступали дорогу вооруженным людям, лица которых были суровы и зловещи.

Уже совсем стемнело, когда Эвгеней, взявший на себя роль проводника, довел товарищей до небольшой рабской деревни, в которой, по его словам, проживало около четырехсот рабов. Имение это было не самым большим в области Галикий. По соседству с ним располагалась более обширная латифундия римского всадника Гая Лацерия. В ней работали свыше восьмисот рабов.

В этих местах владельцы земельных угодий не знали жалости к своим рабам. Причиной этому был возросший спрос на пшеничную муку. В крупных городах западной Сицилии, особенно в Лилибее и Панорме, арендаторы пекарен стали пользоваться при выпечке хлеба дрожжевым тестом, дававшим солидный припек. Пекарное дело стало особо прибыльным. Владельцы и арендаторы пекарен заключали сделки с окрестными землевладельцами о больших поставках муки. В свою очередь, это давало толчок к спешному строительству большого количества мельниц во всех крупных поместьях. Разумеется, мельничные жернова приходилось вращать рабам. Использовать в качестве тягловой силы мулов, быков или лошадей было невыгодно. Здесь даже пахали на людях, потому что стоимость сельского раба была ниже стоимости самого дешевого мула или лошака. Никого из богатых землевладельцев не мучила совесть из-за того, что даже с вьючными животными они обращаются бережливее, чем со своими невольниками. Страсть к стяжательству побеждала милосердие. Мельницы и крупорушки требовали множества рабочих рук. Жернова в них должны были двигаться и днем, и ночью. Заставить рабов выполнять такую работу можно было, лишь заковав их в цепи и подгоняя ударами бичей. Железные оковы и надежная охрана, которую поручали наемникам из числа свободных, исключали всякую надежду на побег. Кормили этих несчастных так плохо, что все они испытывали постоянный голод. Во время