оно въ бездну и не вернется вовѣкъ. Тотъ міръ раскололся: Ею: на двѣ половинки: на ту, что была до Нея, и на ту, что была послѣ; поистинѣ: Она – еще и трещина бытія моего.

… Она была стрѣлою, пущенною Судьбой: въ сердце мое; я былъ сраженъ Ея ликомъ, явленнымъ скорбно, былъ сраженъ и немѣстнымъ Ея обликомъ, далекимъ и манящимъ, какъ лунное сіянье, какъ алкаемая чужбина изъ міра грезъ; волосы Ея были цвѣта спѣлой ржи, уста – цвѣта розы, очи – ледъ пылающій. Она – нѣчто самое прекрасное и исполненное свѣтовъ во всеобставшихъ мракахъ и темяхъ. Долго ломалъ голову, какъ подойти къ Ней и заговорить. Но я нѣмѣлъ, и волненье было не унять. «Выйдетъ дрянь» – думалось. Нѣмѣлъ, нѣмѣлъ; словно сила нѣкая, безымянная и незримая, заграждала уста и преграждала путь лазурному, еще не излившемуся слову. Въ обликѣ Ея тогда было нѣчто особенное: змѣиное; змѣиность являла себя и позднѣе, но всякій разъ – по-разному. «Каково имя Ея, чьихъ была Она, иль какого была рода, кѣмъ были родшіе Ея?» – безмѣрно волновало меня тогда. Я зрѣлъ Её часто въ то лѣто, и по наступленіи осени я рѣшился подойти къ Ней; меня бросало изъ стороны въ сторону. Какъ я ни старался – волненье, свойственное душамъ юнымъ и тонкимъ, скрыть не удавалось. Тревога объяла меня тогда. Опуская глаза долу, я поначалу молчалъ, не въ силахъ произнесть должное быть сказаннымъ. Но Надежда окрылила, да, окрылила сердце мое. Она прыснула со смѣху отъ волненія моего, меня сковавшаго; я претворился въ тучу; Она же – претворилась въ самое смущеніе. Болѣ всего боялся я того, что Она отвергнетъ меня. Далѣе я лепеталъ; и нынѣ, дорогой Акеро, не вспомню тогдашняго своего лепета; потоки несвязанные вырывалися изъ устъ моихъ; Она же – молчала, устремивъ очи долу. Но я былъ не въ силахъ молчать о переполнявшемъ меня, ибо меня овѣяла лазурь, и восходило Солнце жизни новой. Нѣчто незримое, но отъ того не менѣе мощное, принудило меня изливать рѣки словесныя: недосказанность, мученьемъ ставшая, меня угнетала. И была Она тронута и не отвергла меня по милости своей.

– Прошу, слово пространное о Ней молви.

– Она, падшая изъ лона Величія, изъ пресвѣтлой Обители, – самое прекрасное зрѣлище изъ видѣннаго на ужасной землѣ. Луною былъ озаренъ ликъ Дѣвы Свѣтозарной, и была Она блѣдна – Она, луноокая, луновласая, луноликая, лилосвѣтная, очарованная небеснымъ…нѣтъ: посланница небесъ, вѣстница міровъ иныхъ, облаченная въ туманъ, яко въ ризу…И воля Ея была верховной. Очи Ея, цвѣта небесъ, необъятныя и словно родныя, лiющія собою Свѣтъ – но милостью тьмы, – были не колдовски завораживающими, какъ у иныхъ, здѣшнихъ дѣвъ, нѣтъ, они излучали изъ себя нездѣшнее; или, вѣрнѣе: нездѣшнее излучало себя Ея очами. Они и нынѣ – предо мною. И не тогда, но нынче мнѣ слѣдуетъ судить о нихъ, а послѣ сказывать, ибо взоръ долженъ быть чистъ, и лишь днесь онъ чистъ. Очи Ея – опора для меня, и радованіе, и стукъ сердца. Они были не добрыми или злыми, равнодушными или же, напротивъ, извергающими желаніе, не льдяными и не огненными: были они иными. Очи Ея – двѣ искрящіяся Луны, окаймленныя чудеснымъ множествомъ милыхъ взору стрѣлъ-рѣсницъ. Зракъ Ея – лазурь. Вѣрю: едва ли былъ на землѣ человѣкъ, извѣдавшій токи и потоки лучистыхъ Ея очесъ. Безпредѣльное врывалося въ сердце изъ очесъ Ея и влилось въ меня, затопивъ до краевъ. И всё, что я дѣю и буду дѣять, быть можетъ, есть Ея милость и слѣдъ переполненности моей – Ею; и переполненностью сей и родилось мое Я, и были выкованы тѣ формы, кои приняло мое Я, и ради… Въ мигѣ томъ была Вѣчность, пронзившая меня подобно стрѣлѣ, и мигъ тотъ былъ Вѣчностію, и самая Она была Вѣчностію. Да-да, дорогой другъ, казалось, въ каждой птичкѣ, пролетавшихъ близъ насъ, и въ каждомъ дуновеніи вѣтерка, развѣвавшимъ наши кудри, и въ каждомъ лучѣ Солнца, освѣщающаго и освящающаго всё вокругъ, какъ видѣлось мнѣ тогда, – таилась тогда Вѣчность, ибо всё сущее – не болѣе отблеска тамошняго, или же: сущее есть тѣнь Вѣчности; таилась послѣдняя и въ залитыхъ лучами Ока Божьяго заснѣженныхъ пикахъ горы Иды, кая, отражая лишь малую часть Его всемогущества, словно была также и зерцаломъ пресвятой Его Воли. – Таковъ я былъ, и таковы были мысли мои: до того, какъ было слово Ею ко мнѣ.

– Какъ ты думаешь: узришь ли ты её еще?

– Чую: узрю. Увидавши Её впервые, я подумалъ, вѣрнѣе…мнѣ подумалось: Она моя – отъ вѣка и до вѣка.

– Тамъ или же еще здѣсь?

– Думно мнѣ: и здѣсь, и тамъ.

М. продолжалъ свой сказъ, торжественно, но нѣсколько сбивчиво, походя болѣе на влюбленнаго юношу, а не на воителя безпримѣрнаго, коимъ онъ и былъ:

– И вдохнула Она мнѣ крѣпость въ душу, и отступила робость сердца, свойственная мнѣ тогда. Однакожъ предстояло мнѣ объясненье Дѣвѣ богоглаголивой, белоликой, прекрасноланитой: предстояло и пугало. Я поклялся всѣмъ, что было мнѣ дорого, что не возробѣю и молвлю, что молвить долженъ, – и, не возробѣвъ, возрадуюся.

Такъ и было, вѣрь мнѣ, дорогой мой, вѣрь.

Съ умиленіемъ глядѣла Она на меня, и общество Ея было чистительнымъ для сердца моего. И незакатное восходило въ душѣ моей, и была Она для меня Свѣтомъ. И стояли мы подъ сѣнію деревьевъ, что одаривали насъ прохладою, желанной и алкаемой. И въ жестѣ восторга я обнялъ Её…ибо былъ пресильно Ею очарованъ и, будучи Ею очарованъ, былъ покоренъ.

И родилось во мнѣ зрѣнье, чистое и подлинное.

И возгласила Она, посланница Свѣта, мнѣ, что надъ всѣми богами – здѣшними и нездѣшними – богъ слѣпой, злой и коварный, и что герою чистому подобаетъ противиться волѣ его. – Бунтъ противу него и слугъ его несравненно достойнѣе поклоненія. – Несказанное сказывалось Ею.

И направила меня на путь истинный.

И Ею оттолѣ есмь.

Недвижнымъ было лице Ея, властнымъ, но ненадменнымъ, какъ у иныхъ вящихъ людей, но блаженно-гордо-печальнымъ. Чѣмъ-то предвѣчнымъ, чѣмъ-то довременнымъ вѣяло отъ Нея тогда. Молвила такожде:

– Я возвѣщу объ имѣющемъ быть; то – слово о Крестѣ. Истинно, истинно говорю тебѣ: въ тебѣ, тебѣ Свѣтъ бѣлый, горній, вышній, а у чадъ рода людского (ежель кто изъ нихъ пребываетъ во страстяхъ), сыновъ и дщерей скверны и суеты, – огнь смердящій, чадящій, дольній. – Ты – иной: помни о томъ. Сущность человѣка – въ ритмѣ дыханія земли – судорожно-мѣрно вертится вкругъ одного древа-сорняка, забившаго всё остальное, и имя сорняку сему – Счастье, кое распадается на двѣ не вѣтки, но вѣтви, кои для человѣка священны