Епишев кивнул:

— Три дня назад он продал свою долю.

Яворский некоторое время переваривал это сообщение, потом поднялся и подошел к селектору:

— Танечка, пригласи начальника планово-финансового отдела на… — он бросил взгляд на циферблат больших напольных часов, — четыре часа.

Епишев хмыкнул.

— Вы еще не сообщили свою главную новость. — Яворский вернулся в кресло. — Что такого у вас в рукаве, что заставило бы меня влезть в абсолютно безнадежное дело?

— О, я не сомневаюсь в положительном ответе… И постарайтесь помнить о том, что я человек, который не любит фантастики.

Они чуть ли не минуту молча смотрели друг на друга — напряженно Яворский и торжествующе Епишев, наконец последний произнес твердо и с расстановкой:

— Несколько дней назад ко мне пришел человек и сообщил, что он представляет НАСТОЯЩИЙ Собор. Вчера он сумел убедить меня, что это правда.

Яворский ошеломленно смотрел на Епишева. Игорь Александрович полюбовался произведенным впечатлением и закончил:

— Они собираются участвовать в чемпионате. После этого они хотят закрыть коммерческий показ. Я не очень понял почему, но знаю, что это их окончательное решение. Подумайте, сколько будут стоить записи ЕДИНСТВЕННОГО чемпионата с участием воинов НАСТОЩЕГО Собора. Если вы не хотите сделать это вложение, я найду людей, которые с удовольствием профинансируют это дело. Но в таком случае не забудьте, что я делал это предложение вам первому.

И Яворский понял, что он намертво попал на крючок.

Когда Иван поднырнул под ветку старой разлапистой ели, он невольно остановился. Старую поляну было не узнать. В дальнем конце, за длинной, но красивой особой, функциональной красотой дружинной избой будто поработал ураган. Сухие древесные стволы были навалены в чудовищном беспорядке извилистой полосой. Это была тренировочная засека. Дед Изя давно вынашивал планы изобразить нечто этакое в потогонном стиле древнерусских дружинников. И, судя по всему, ему это удалось. Иван некоторое время всматривался в кажущийся беспорядок. Да, старейшина Изяслав постарался на славу. Глядя на это сооружение, становилось понятно, почему Батый, которого не остановили стены первоклассных крепостей, не прошел в северную Русь. Даже просто перебраться через эту полосу было невероятно сложно. А, судя по направлению заломов и ссадин на стволах, отроки проходили ее вдоль. Но это было еще не все. Избу, тянущиеся через всю поляну столы и лавки на вкопанных в землю столбах, навес из фигурной дранки, колодец и крыльцо деда Изиной сторожки сплошными досками покрывала затейливая резьба. Она была несколько грубовата и в то же время слабо напоминала произведения современных стилизаторов под старину. Чувствовалось, что рукой резчика двигала любовь, а не коммерческий расчет. Такую резьбу человек делал для себя, чтобы радоваться, сидя вечерком на завалинке и взирая на дело рук своих.

Иван тихонько пробормотал заговор, отводящий глаза, слава богу на поляне были только отроки, готовившие ужин, и тихонько скользнул вокруг поляны к засеке. Первые несколько метров он преодолел играючи, потом пошло труднее. Некоторые стволы были ошкурены, и ноги скользили на влажных гладких стволах, другие, наоборот, бугрились зарубками и неснятой корой. Чем ближе он подходил к избе, тем становилось сложнее. Появились ложбинки между плотно сдвинутыми стволами, плотно засыпанные шишками, растопырившими свои чешуйки, как ежик иголки. Наконец он, ободрав левый бок и локти, пробрался между двумя ветвями, растопырившими еловые иглы так, что человек с трудом мог просунуть ладонь, и спрыгнул у крыльца дружинной избы. Тут его заметила смена кашеваров.

— Доброго утра, воин. — Ребята были почтительны, как того требовали традиции, но в глазах светилось любопытство.

Иван ответил на приветствие и двинулся внутрь двора.

— Где мудрейшие? — осведомился он, поглядывая на затянутое тучами небо.

— Да с отроками в лесу, должно быть, — так же с сомнением глядя на небо, ответил старший кашевар.

Тут Иван почувствовал взгляд и обернулся. Сыч стоял у края поляны и улыбался одними глазами.

— Давно не был, брат Волк, — тихо сказал он, когда Иван подошел вплотную.

И это был первый раз, когда Вещий Олег назвал его братом. Они постояли, испытывая удовольствие от того, что стоят рядом друг с другом, потом Сыч спросил:

— Душой отойти приехал или за советом?

— И то и другое, мудрейший. — Иван обвел взглядом поляну: — Красоту-то какую навели!

Сыч кивнул:

— То из новых паренек. Художник. Мастерская у него была. По заказам работал. Его и прижали, да так, что хоть в петлю. Мальчишечку, от роду двух годков, выкрали. Жену машина переехала.

Иван удивленно покачал головой:

— Это за что ж такое зверство?

— Сначала денег хотели, а потом, хуже зверя дикого, человечья злоба открылась. Он наперекор им пошел, вот они его в мученики и выбрали. И чем могли, добить пытались. Он ведь руки на себя наложил, поехал в лес, машину на пригорок поставил, камень на тормоз приладил, залез на крышу, веревку через ветку перекинул да на шею. Потом опустился на капот и ну машину качать. Камень упал, машина тронулась, и он повис. Так бы и помер, да только Map на него наткнулся. Он ноне часто из своего леса вылезает. Почитай, каждый месяц. Так вот он парня с дерева снял и по глазам прочитал. Чем уж парень его сердце дрогнуть заставил, не ведаю, однако Map его в сторожку принес и на старейшину оставил. Парень-то первое время словно молодой волчонок зубами щелкал, все твердил, что все равно руки на себя наложит. Потом пригрелся, затейничать начал, а сейчас уже в отроках.

— А кто его так прижал?

— То-то и оно, что один из наших знакомцев. Тот, кто нашим именем живет.

— Рудой, — понял Иван.

Они постояли еще немного и, не сговариваясь, двинулись в чашу. Вскоре лес заматерел, ели вытянулись вверх, и впереди потянулись полосы тумана. Иван вдруг резко остановился, внимательно проводив взглядом полосу тумана, и, кивнув на уползавшую белую ленту, спросил:

— Map?

— Верно, — молвил Сыч, — его это лес.

Иван покачал головой. Сколько ж хранил старый волхв эту тайную, священную землю? Где, в каких краях располагался этот величественный лес?

— Почему он, почему не ты, мудрейший?

— Я живу среди людей. Мне нужна их вечная суета, их величие и низость, их трусость и мужество, иначе я перестаю чувствовать себя живым, a Map… он хранитель. Слушает разговоры этих деревьев, беседует с ветром, туманом, приручает их, а людей… Иногда он выходит из своего леса. Но всякий раз возвращается, брюзжа о том, как измельчали люди. Впрочем, о тебе он отозвался одобрительно.

— И как?

Сыч слегка набычился, вздернул подбородок и стал очень похож на Мара.