Мерца убили во время очередного погрома. Хайнц хорошо запомнил тот невыносимо солнечный день, когда директор с плохо скрываемым удовлетворением сообщил всей школе это известие, не преминув добавить, что математик был натуральнейшим жидом, так что и жалеть его особо нечего, — и вдруг в задних рядах громко заплакал кто-то из учеников. Хайнцу — который, как любой немецкий мальчишка, благоговел перед фюрером, — тогда и в голову не пришло записать убийство Мерца на счёт человеку, чей хриплый голос, вырывавшийся изо всех динамиков, громил каких-то абстрактных врагов. О причастности вождя нации к уничтожению учителя Хайнц начал догадываться гораздо позже. А в тот злополучный день он просто высадил камнем окно директорского кабинета из непреодолимой ненависти к директорской сытой, равнодушной улыбке.

Потом была эпоха Эриха Витта, вожатого отряда Гитлерюгенда, гибкого, ловкого и очень жестокого существа с льняной шевелюрой и злыми светлыми глазами. Он изощрённо наказывал своих подопечных за малейший проступок, и Хайнц поначалу ненавидел его до тошноты и боялся до дрожи в коленях. Белобрысый вождёнок увлечённо цитировал «Майн Кампф», и горе было тому подростку, который не умел правильно закончить оборванную на полуслове цитату, — а вечерами у костра вожатый делался задумчивым, рассказывал бесконечные увлекательнейшие истории из древнегерманского эпоса — у него даже голос становился другим — и далеко не сразу выяснилось, что большинство этих замечательных историй было чистейшей выдумкой, не имевшей никакого отношения к настоящим германским легендам. Однажды вожатый вздумал загнать свой отряд в холодную весеннюю реку — очередное упражнение на воспитание стойкости и силы духа — и сам с демонстративной невозмутимостью зашёл по пояс в чёрную воду. Хайнца, копавшегося на берегу, поразили свежие рубцы, крест-накрест лежавшие на узкой мускулистой спине юноши. Хайнц не представлял себе способа, повода, возможности подступиться к суровому вожатому и издали поклонялся его трагическому превосходству.

А ещё позже Хайнц узнал, что и сам вполне может служить объектом подобного бессмысленного поклонения. Заодно он наконец почуял, чем всё это пованивает. В самые первые дни своего пребывания в Адлерштайне он то и дело ёжился, ощущая чей-то пристальный взгляд, а когда оборачивался, рядовой Хафнер торопливо отводил глаза. Поначалу Хайнц не придавал этому значения: мало ли, может, парень просто хочет подружиться — Хайнцу было хорошо знакомо необъяснимое чувство, уверенно ведущее сквозь толпу незнакомых людей к тому единственному человеку, с которым почему-то так хочется заговорить и который потом становится лучшим другом. Но кое-что было неприятно. Хафнер был красив как девушка, и в его манере томно улыбаться и посматривать исподлобья было что-то неправильное, настораживающее. Хайнц начал по возможности сторониться сослуживца, а тот стал приставать с вопросами, нескончаемыми разговорами и однажды под каким-то предлогом завёл Хайнца в тёмный тупик коридора казармы и вполне конкретно объяснил, что ему нужно, — а наивный Хайнц ещё и не сразу понял, что за новое развлечение предлагает «брат по оружию». После краткого экскурса в теорию Хафнер незамедлительно приступил к практике: полез хлипенькими своими пальчиками туда, куда парню совать руки вовсе не положено. Напуганный Хайнц двинул Хафнеру кулаком в грудь:

— Да ты что, совсем рехнулся?

Хафнер картинно надул розовые губки:

— Я к тебе по-хорошему, а ты…

— А что я? Я тебе мозги вышибу, урод! Ещё раз полезешь…

— Дурак, — спокойно сказал Хафнер. — Не знаешь, от чего отказываешься.

— Да пошёл ты, дерьмо вонючее!

— Ну оскорбляй, оскорбляй, пожалуйста, — Хафнер улыбнулся, с ямочками на девичьих щеках.

— Я… я коменданту скажу! — заикаясь, выдал Хайнц самое нелепое из всего, что возможно было сказануть.

— Только попробуй, — холодно возразил Хафнер. — Сам же и отправишься по сто семьдесят пятой прямиком в гестапо, ты понял? Только попробуй вякни.

Это говнецо ещё и статью знает! У Хайнца ноги подкосились: теперь его наверняка ждал самый настоящий шантаж.

Пидор чёртов…

Шантажа Хайнц благополучно избежал, но страх остался. Мало-помалу Хайнц начал понимать: тот параграф уголовного кодекса, о котором Хафнер имел самое чёткое представление, не очень-то способствовал искоренению некоторых замалчиваемых особенностей армейского быта. В бордельных талонах отделению Штернберга было отказано, о чём Хайнц нисколько не печалился, но, тем не менее, не упускал случая заодно с некоторыми сослуживцами бурно выразить сожаление по этому поводу.

За всеми этими размышлениями Хайнц скоро задремал, и ему приснилось, будто он в бытовке отстирывает сорочку от крови — по розоватой воде бегают металлические отблески — и вдруг ему на влажное плечо опускается горячая ладонь и знакомый голос бархатно произносит в ухо: «Мой друг, я не вижу вашей руны» — и что-то больно колет в солнечное сплетение. Хайнц вздрогнул и проснулся. В узком чёрном окне, ровно в центре, щурилась яркая белая звезда. Хайнцу припомнилось, что днём точно под тем местом, где сейчас мерцает звезда, над низкими крышами далеко возвышается туманная лесистая гора. Всё это вместе неожиданно представилось нехитрой шифровкой. Звезда. Гора. Штернберг. Ещё Хайнц вдруг вспомнил, что на деревянной спинке его кровати, в изголовье, кто-то в незапамятные времена вырезал готическое «SB» (в занозистые литеры въелась пыль) — Хайнц придерживался нехитрой догадки, что таинственные буквы являются инициалами чьей-нибудь возлюбленной, но тут его осенило: Stern, Berg, ну конечно же. Затем в памяти всплыло, что на днях Эрвин раздобыл потрёпанный сборник стихов под названием «Утренняя звезда», а на стене в каптёрке висит выдранная из журнала картинка с изображением замка на неприступной скалистой горе, в окружении чёрных разлохмаченных туч, сквозь прорехи в которых тянутся к земле колючими дюреровскими лучами правильные геометрические звёзды. Ни с того ни с сего Хайнцу стало очень страшно. Он резко сел на кровати. Что-то покалывало чуть ниже грудины. Он принялся грубо растирать грудь, сорвал коросты, и по коже заструилось тёплое. Хайнц бросился к двери, но остановился на пороге. Помедлив, вышел в коридор и прислушался. В соседней комнате было на удивление тихо: ни смеха, ни болтовни, ни Пфайферова вранья, ни пошлых шуточек Радемахера — ни единого слова. Хайнцу снова сделалось не по себе.

Из комнаты вышел Вилли Фрай, уставился на Хайнца:

— Ты чего?

— Да так… — Хайнц хмуро покосился на Фрая, ощущая смутную зависть к его беззаботному взгляду по-детски лучистых глаз, казалось наделённых замечательной способностью в упор не видеть того, на что смотреть не стоило, чистых и ясных, невзирая на всё вокруг — на ругань и издевательства, скабрёзные анекдоты и сальные разговорчики, глупость и однообразие. И ещё эта его появившаяся в последнее время постоянная готовность улыбнуться…

Хайнц делано небрежно спросил:

— Чего это там, уснули все? Тихо, как на кладбище.

Фрай смешно сморщил веснушчатый нос, будто собирался чихнуть.

— Нет. Просто сидят, молчат. Не знаю… Может, боятся.