Читальня воронежского библиотекаря Евгения Давидовича Цофина пряталась за ширмой религиозной организации, занимающейся кошерным забоем. Поэтому люди Цофина на законных основаниях не расставались с длинными тесаками, предназначенными для умерщвления скота. Надо сказать, в своей читальне Цофин был единственным евреем. Рыжий, носатый, с вечно недовольным и брезгливым выражением лица, он неизменно отвращал всякого посетителя из городской администрации. Чиновники благоразумно предпочитали с ним не связываться. Лишь однажды в читальню по ошибке сунулись незваные гости из еврейского центра, но воронежские читатели «соплеменников» ловко шуганули. Вскоре читальню навсегда оставили в покое и обходили как дурнопахнущее место, чего и добивались Цофин с товарищами. На бой они явились в продубленных, жестких словно доски, халатах и тюрбанах, заменяющих шлемы.

Ставропольские читатели в обычной жизни были казачьей станицей, конечно, номинальной, существующей только в документах. Бумажный этнический статус позволил библиотекарю Зарубину и читателям вооружиться холодным оружием. Зарубин был далек от исторической правды и ориентировался больше на стрельцов времен Ивана Грозного, так что читальня, кроме шашек, пик и нагаек, охотно использовала бердыши.

Настоящего казачества ставропольцы сторонились так же, как и читатели Цофина — евреев, что впрочем не мешало «японцу» Кислингу периодически дразнить Цофина, спрашивая, не подать ли тому крови христианского младенца, или же призывать «казака» Зарубина организовать воронежцам небольшой погром.

Жили мы неплохо. Латохин позаботился обо всем, даже о нашем питании. Еда была самая простая: суп из горохового концентрата, каша, картофель, хлеб, пирожки с мясом.

На второй день к нам коротко заскочил сам Латохин с бумагами. Под пристальным его взглядом я поставил в каком-то документе свою нервную подпись: «Вязь» с поросячьей закорючкой.

Нас подняли ночью. К дому Веретенова подкатил обшарпаный «Лаз», в который мы спешно, за десять минут, погрузились. В автобусе заспанный Веретенов разносил термосы с кофе и пластиковые стаканчики.

Мы приехали к огромному глиняному карьеру — будущему месту сражения. Работы в карьере давно прекратились. Бурые склоны хранили глубокие следы экскаваторных зубьев.

Сборное войско Латохина насчитывало восемьдесят четыре бойца. Окруженный вооруженной толпой, Латохин прилаживал к шесту киот с Книгой Памяти, раскрытой на титульном листе. Латохин воткнул шест в глину, и внутри киота зажглась маленькая лампочка, подсвечивающая страницы.

К рассвету после нескольких тревожных часов ожидания стало ясно, что павлики на книжную приманку не появились и бой откладывается. Мы выставили дозор и разошлись по автобусам.

Утром ребята Латохина подогнали две полевых кухни с гуляшом и бочку хлебного кваса. Всем раздали оранжевые безрукавки для маскировки, но это была перестраховочная мера — на многие километры вокруг простирались строительные пустоши.

Мы простояли лагерем целый день. На закате вологодский патруль, обходя карьер, наткнулся на павликовских лазутчиков. Пришлых было трое. Завязалась короткая схватка, двоим павликам удалось скрыться, третьего, в полуживом состоянии, приволокли в ставку Латохина.

Выглядел пленный ужасно, словно его минуту назад вытащили из палаты травматологии полностью закатанного в больничный гипс так, что не было видно лица. Серые несвежие бинты пропитались кровью и измазались в глине. У меня даже возникла абсурдная мысль, что патрульные вначале раздробили павлику кости, а потом быстро наложили гипс.

Впрочем, умирал он не от переломов — роковой удар нанес топор прямо в основание черепа, между гипсовым воротником и головной перевязкой.

Марат Андреевич с ножницами подсел к раненому. Первая же снятая шина все прояснила — страшный, заляпанный кровью наряд павлика оказался продуманным доспехом, на манер рыцарского. Под бинтами прощупывался не гипс, а тяжелый пластик, повторяющий контуры тела.

Марат Андреевич привычно орудовал ножницами, распарывая плотную перевязку.

— Кстати, это не кровь на бинтах, — весело сообщил он собравшимся. — Краска, имитатор. Только не пойму, для чего…

— А это такая хитрая форма психологического давления, — сказал кто-то из воронежских. — Одновременно видом своим и жуть нагоняет, и стукнуть забинтованного вроде как трудней…

— Очень может быть, — согласился Марат Андреевич. — Библиотекарь у них — бывший театральный художник…

Пленник лежал очищенный, как лобстер, а рядом грудой были свалены части его панциря — кираса, поножи, наколенники и воротник.

— Помирает, — произнес за моей спиной Тимофей Степанович.

Словно услышав его слова, павлик судорожно дважды вздохнул, будто набирался мужества, и умер.

— Теперь гостей недолго ждать, — уверенно сказал патрульный. — Мы там бинокль нашли. Стало быть, следили они за нами. Как пить дать, где — нибудь табором расселись и Книгу Ярости штудируют. Это часа на два, максимум три, значит, к ночи подогретые заявятся…

— Товарищи библиотекари, — к нам подбежал колонтаец Веретенов, — на несколько минут…

— Алексей Владимирович, пойдемте, Латохин зовет, — вологодский библиотекарь Голенищев поправил стальной нагрудник, надетый поверх кожаного плаща, и зашагал к подсвеченному шесту с Книгой. Я последовал за ним.

Импровизированный военный совет был в самом разгаре.

— Строим фалангу, — говорил Зарубин. — Сколько нас? Восемьдесят четыре? — Он задумался, высчитывая. — На восемь рядов: по три, пять, семь, девять, одиннадцать, пятнадцать бойцов…

— Это не фаланга, а «свинья», — возразил ему пензенский библиотекарь Акимушкин. — Непатриотично, батенька. Да и суеверный я. Мы же не хотим повторить судьбу ливонцев?

— Тевтонцев…

— Да какая разница! Рыцарей-псов.

Кислинг нахмурил брови и замогильно продекламировал:

— «Был первый натиск немцев страшен, в шеренгу русскую углом, двумя рядами конных башен они врубились напролом…»

— Твардовский? — спросил молчавший до того Цофин.

— Двойка вам, Евгений Давидович! Садитесь! А что молодое поколение думает?

— Симонов? — предположил я.

— А вот это — пять баллов!

— Не понимаю… — шутливо насупился Цофин. — Как учитель русского языка может носить фамилию Кислинг? Ну, Иванов, Петров…

— Ну, Цофин, в конце-концов… — ехидно продолжил Кислинг, и все заулыбались.

— Коллеги, — примирительно сказал Голенищев, — «свинья» — когда наступают враги. А если свои, русские, то это уже «клин». Тут и думать нечего.

— Тогда вопрос исчерпан, — заключил Латохин. — Листочек есть у кого-нибудь? Лучше в клетку, так рисовать проще. Ага, спасибо… — он взял протянутый Цофиным блокнот.

Спустя минуту я с любопытством заглянул Латохину через плечо. Усеченный треугольник напоминал схему театрального зала.