конечно, он еще не подлежит ведению глицирофосфатических режимов и прочих успокоительных средств! А дело то, видите ли, довольно просто: слово, аппарат для передачи мысли и образа, вызывает у Белого лично (как откровенно говорит предисловие) ощущения, никак и ничем не связанные ни со звуковым, ни с умозрительным, ни с образным его наполнением. Белый не понимает человеческой речи, – каждое слово для него – не слово в нашем, вот нас с Вами, – смысле: оно вызывает в нем ряд мысленных образов, текущих с одной стороны к грубой физиологии и таковой же генетике звука, а с другой к мистике. Связываются обе эти казалось бы, несовместимые области эмблематическим толкованием возникающего в сознании образа. К субъективному, импрессионистическому (ибо символячьему образу Белый подходит с мерочкой. Мерочка – есть мерочка осмысленности с совершенно особой точки зрения, поскольку этот образ можно связать с символами Каббалы и разной там чертовщины насчет Зефиротов и Элогимов, постольку такой образ действенен. Но совершенно очевидно, что обладая малюсеньким диалектически-эристическим даром, можно безо всяких трудов любой такой образ «раскрыть», как мистическую эмблему, найти в нем именно это желанное содержание – и возопить далее, как и полагается по символячьему чину. Собственно – именно этот вопль и является содержанием этой книжки.

Мы уверены и убеждены, что Белый способный и знающий человек. Поэтому нам от всей души отвратительно и стыдно смотреть на эту антропософически-распутинскую балаганщину в которой он теперь утонул. Право, было величественней и достойней почтеного имени поэта, ходить по Москве не евши и в рваных ботинках и читать лекции в Пролеткульте, как было с Белым в 1919 – 20, чем в Берлине печатать такие книжки.

Г. Винокур. Брюсов В. Звукопись Пушкина

ИГРА В НАУКУ.

В. Брюсов. Звукопись Пушкина.

Игра в науку о стихе, столь бесславно начатая Валерием Брюсовым пару лет тому назад – продолжается маститым поэтом и незадачливым ученым как ни в чем не бывало.

Вопросы поэтики дискуссируются у нас с энергией необычайной. Пишутся исследования, разрабатывается методология, выясняются основные понятия. Как бы мало в этой области сделано ни было, все же, несомненно, что начатки наличной морфологии поэтического слова на-лицо, что подведение научной базы под элементарные наблюдения над структурой поэтического материала хоть медленно, но прогрессирует. Для Брюсова, однако, всего этого не существует. Ему не помогает критика ни друзей, ни врагов. Его не трогают вопросы, стоящие в центре внимания нашей молодой поэтики. Попрежнему, он с упорством, право же, достойным лучшего применения, продолжает пришпиливать греко-латинские ярлычки к явлениям, наблюдаемым им в русском стихе, очевидно полагая, что в этой изысканной и блестящей номенклатуре весь секрет и заключается.

И именно в номенклатуре, а вовсе не в терминологии, как может показаться некоторым, коим приведется прочесть последнее откровение Брюсова, напечатанное во второй книжке «Печати и Революции» («Звукопись Пушкина» – стр. 48–62). Потому что, столь же ясна необходимость и полезность терминологии, сколь ясна вредность и никчемность номенклатуры, коей терминологию пытаются подменить. Брюсов не определяет, а называет. Такое-то явление (да и явление ли еще?) – называется так-то. А что это явление представляет собою по существу – остается догадываться читателю.

«Повторение сходных звуков в начале слов называется (кем?) в евфонии анафора». В дальнейшем, с соответствующими подстановками, получаем еще следующие «называется»: эпифора, зевгма, рондо, проленс, силленс, интеркаляция, тоталитет; повторы «бывают»: раздельные, простые, сложные, точные, неточные, обратные, однократные, двукратные, многократные, затактные, и т. д. Далее, различаются системы повторов – последовательная, перекрестная, обхватная, спиральная, квадрат, – цепь, и т. п. Наконец, есть еще и «разложение аллитераций», при чем разложение это возможно: суммирующее, детализующее, амфибрахическое, прямое, обратное, метатесическое.

К этому незатейливому словарику, построенному по методу сочетаний алгебраического учебника, и сводится все решительно содержание работы Брюсова. Характерно еще для брюсовской номенклатурной гипертрофии, что он не удовольствуется называнием явления один раз: нет, почти каждое словечко свое он еще и переводит. Если оно дано первоначально по-русски рядом стоит латинское слово если по гречески или латински – тут же дается и русское название. Опасаясь, очевидно, что читатель не уразумеет, что же такое система аллитераций: перекрестная, последовательная или обхватная, Брюсов поясняет названия эти по-латински и по-гречески: геминацио, секуцио, антитезис. Точно также – аллитерации или повторы, оказывается, делятся на: анафору или скреп, эпифору или концовку, зевгму или стык, рондо или кольцо. Слова: повтор, скреп, стык, концовка, кольцо – нам уже знакомы. Они заимствованы из работы О. Брика – «Звуковые повторы» (Сб. «Поэтика»). И, право же, если удовлетвориться бриковской системой номенклатуры, то с тем же успехом можно было бы удовлетвориться и всей его работой, посколько имелась ввиду сортировка, классификация явлений, необходимая, конечно, в качестве предварительной стадии накопления материала, подлежащего научной обработке. Потому что, как легко убедиться при соответствующем сличении, добрая половина явлений пушкинской звукописи, подмеченных Брюсовым – давно уже, в сущности, опознана в классификации Брика. Целесообразен ли новый расход энергии для отыскивания всем знакомых вещей, для новой классификации уже классифицированного, расход, результирующийся разве лишь появлением греко-латинского мудреного словечка рядом с простым русским?

Но если бы только это! В том то и дело, что Брюсов не только классификатор. Он ведь говорит не о типах повторов только, но о звукописи, т.-е. очевидно, о некоей стилистической системе! Что же такое, в самом деле, звукопись? О, все это чрезвычайно просто. Дело заключается, видите ли, в следующем: «Многим, – пишет Брюсов, – представляется чем-то несообразным, каким-то декадентским изыском, чтобы великий, подлинный, гениальный поэт, творя свое поэтическое произведение, следил пристально, почти преимущественно за тем, какие звуки и в каком порядке заполняют его стих. Что писатель избегает некрасивых, неприятных сочетаний звуков (какофония), это, конечно, известно всем…но и только. Чтобы каждый стих был обдуман в звуковом отношении, чтобы каждая буква занимала свое место в зависимости от звука, какой она выражает (?), чтобы стихи Пушкина были сложным, но вполне закономерным узором звуков, узором, который можно подвести под определенные законы, – это, повторяю, поныне еще многим кажется унижением высокого звания поэта».

Итак, звукопись есть узор звуков или букв, каким-то загадочным образом зависящих от выражаемых ими звуков. Если читатель не верит, то пусть прочтет Пушкина или Виргилия. У обоих этих поэтов, «действительно каждый стих, каждая буква в словах стиха поставлены на место, прежде всего, по законам евфонии».

Признаться, нам несколько непонятно, каким же это образом буква ставится по законам евфонии. Мы привыкли думать, что буквы ставятся по законам…орфографии, на худой конец – какой-либо «евграфики», что-ли, но никак не евфронии. Но не в