что вырос в многодетной семье, и там нужно было только успевать съедать. В битве за еду, пока кусок мяса вынимали из кастрюли, как минимум четыре смертоносных вилки уже зависали с алчными намерениями и не факт, что мясо не украли бы по дороге в тарелку. Невзирая на близкий путь, на пути возникала масса неожиданных препятствий. Но даже если повезло, все равно оставайся бдительным. Стоило отвернуться и все — стырили уже из тарелки. А если, не дай Бог, опоздал к раздаче обеда на минуту — свободен до ужина. В конце недоедавший бедняга философски резюмировал:

— В большой семье еб. лом не щелкай.

Маша понимающе кивнула и погладила мужа по взволнованному от потрясения животу, а Рита с недоумением спросила у зятя:

— Зачем же ты бежал во второй и третий раз, если и в первый убедился, что на плите ничего нет?

Вопрос повис в воздухе и Вован, изобразив на лице мину непонятой жертвы, ушел в спальню.

Со скоростью огненной молнии Рита подлетела к мужу, мрачно сидевшему за столом, и уже готовилась устроить тому грандиозный скандал, потому как считала верхом неприличия издеваться над членами ее семьи проведением тупых экспериментов на проверку условных рефлексов. Долгосрочная ссора неминуемо приближалась и тут Григоричу самое бы время попытаться оправдаться, поискать достойные аргументы или отступить в надежные тылы, но погруженный в проблему третьей точки принципа, он лишь с досады еще раз лупанул крышкой по кастрюле. В тот же миг, да простит меня читатель, они с Ритой услышали за дверями уже знакомый им топот ног несущегося по коридору бизона. Буквально сразу же на всю квартиру зашлась в лошадином ржании Маша, а за ней разразилась смехом и Рита, которую Григорич еле-еле удерживал от падения, а потом еще полчаса успокаивал. Успокаивал, но при этом радостно восклицал:

— Работает! Работает принцип-то, а! Классная реакция. До меня дошло: Если твою шутку не поняли, повтори ее еще несколько раз, доведи количество повторов до абсурда, и все будет в порядке.

Григорич оделся с намерением выйти пройтись по бульвару развеяться и осмыслить результаты эксперимента, а заодно и решить, о чем же писать короткометражную комедию. На улице было солнечно, теплый сентябрь ласковым ветерком сдувал остатки домашних истерик, и возникало приятное ощущение, что сегодня Григоричу все будет по плечу и ему таки улыбнется долгожданная удача. Он и сам улыбался ей навстречу, как вдруг его одернули за руку и словно откуда-то из тумана послышался надтреснутый голос:

— Эй, ты что, одноклассниц перестал узнавать? Хорош индюк. Все как школе — в своих думах.

Голос оказался знакомым и инстинктивно обрадовал Григорича, потому как принадлежал одной из самых красивых девочек в их классе — отличнице Анжеле Крошкиной. Он даже несколько дней был влюблен в маленькую лапочку с дивной косой, застенчивой улыбкой и мягкой кошачьей походкой, от которой все сходили с ума. Сразу хотелось обнять, пригреть ее на груди и по-рыцарски защитить от какого-нибудь обидчика.

— Как жизнь, Анжелка? — радостно воскликнул Григорич, намереваясь заключить в объятья миниатюрную подругу, которую не видел уже лет тридцать, как вдруг обомлел и отшатнулся. Секунд пять Григорич осматривался, мысленно задаваясь вопросом: «А где же Крошкина?» Но вместо крошки перед ним возвышалась дородная бабка с мелкими красными прожилками на толстых пунцовых щеках, мешками под глазами и с седоватым ежиком на голове. Ко всему прочему от Анжелы здорово разило перегаром.

— Да все лады, старик, — слегка осипшим голосом сказала женщина, обнажая рот с дырками меж зубов, и протянула для приветствия руку. Григорич заметил огрубелые пальцы Анжелы с грязными огрызенными ногтями и почувствовал к ней отвращение, но все же вымучил вялую улыбку. Ему тут же захотелось сослаться на занятость и скорей исчезнуть, чтобы окончательно не разочароваться в идеалах юности и не дать выветриться из памяти образ той Анжелы, которую запомнил со школьной скамьи. Теперешняя же Анжела выглядела несправедливо другой — вставшей совсем с иной скамьи.

— Ты прям не в себе, — рассмеялась бывшая одноклассница, потрясая Григорича за хрупкие плечи своими здоровыми лапищами. — Ну как ты? Что ты? Где ты?

— Работал преподавателем, — сказал Григорич, потом переводчиком на заводе, теперь вот вольная птица.

При полном неприятии облика Анжелы нынешней, Григорича охватывали все же амбивалентные ощущения. Он не мог не заметить, что несмотря на печальную зримую реальность, оставалось в женщине что-то такое родное, теплое, ностальгически притягивающее из далекого-далекого прошлого. И чтобы хоть на миг вернуться туда, Григорич готов был не верить глазам своим, а воспринимать Анжелу все той же застенчивой куколкой, которая пела, — ах, как она чудесно пела, — на выпускном вечере песню Натальи Штурм, как там:

«Окончен школьный роман

До дыр зачитанной книжкой

Но непоставленный крест

Как перепутье у ног

Подружка сводит с ума

И мой вчерашний мальчишка…»

Каждый, кто затаив дыхание, слушал голос Анжелы в тот момент, был убежден, что она обращалась именно к нему. У многих в глазах стояли слезы. Убежден был тогда и Григорич.

Под влиянием нахлынувших воспоминаний он пригласил Анжелу посидеть в открытом кафе, и хоть пару минуточек поболтать о жизни. Он хотел больше узнать о ней, услышать, например, о ее трагической судьбе, о потере ребенка, о несправедливой судимости или чем-то подобном, чтобы хоть как-то оправдать ту жестокую реальность, с которой никак не мог смириться. Не обращая внимания на легкую косолапость женщины, Григорич галантно проводил ее к столику, заказал себе пива и обратился к Анжеле. Та медлила. В течение последних минут Анжела очень внимательно наблюдала за Григоричем. В ней тоже происходила какая-то внутренняя ломка, что-то мимолетно прекрасное поблескивало в некогда очаровательных глазах, и показная бодрость, какая бывает у алкашей по отношению к собутыльникам перед самой пьянкой, постепенно стала исчезать. Щеки Анжелы покрылись тем румянцем, который появляется в моменты невыразимой стыдливости. Она заерзала на стуле, откашлялась и попросила официанта принести чашечку кофе, если ее спутник не возражает. Да! Это была сейчас та Анжела, пусть ненадолго, но все та же — родная, пахнувшая домашним печеньем скромная девочка, которая так чудесно пела и пела она только для Григорича. И только для него она сейчас возненавидела себя и захотела снова…. Ах, сколько же лет прошло.

— Прости, — шепотом произнесла она, похлопала себя по карманам штанов, привычным жестом вытащила чуть помятый платочек и осеклась, взглянув на бывшего одноклассника — холеного, гладко выбритого, с аккуратно уложенными волосами интеллигентного джентльмена, который смотрел на нее с нескрываемым сожалением.

Я сейчас, — тихо