Набирает в грудь воздуха и народ, чтобы уж выдохнуть в конце номера. И происходит нечто такое, что теперь театральные критики называют полным контактом артиста с публикой.

Песня – всем знакомая песня – о том, что «кавалер» хочет украсть «барышню», проникает в толщу жакеток, телогреек, вызывает зуд в руках мужиков, и руки их сами по себе нащупывают бумажные горлышки папирос.

Куплет следует за куплетом, Матрос, пританцовывая, с откинутым назад корпусом и заложенными за спину руками то наступает на зал, то отступает. То вдруг дернется, то поведет глазами по рядам, и каждой женщине начинает казаться, что именно ее и собирается «украсть» этот ужасно нахальный и ужасно неотразимый старикан. Широко раскрыв глаза, они все же ни на мгновенье не забывают, что перед ними никакой ни матрос, а самый настоящий дед Пчело, которого все они втайне жалеют и, может быть, выгодно отличают от своих мужей. Они косятся в сторону сидящей Пчеловой зазнобы и думают примерно одну и ту же думу.

«Ишь, – ревниво думают они, – вырядилась, на переднем ряду уселась, кикимора…»

Думы их на этом не прерываются, просто не хватает на них ни сил, ни времени, ведь происходящее на сцене вот-вот кончится и до следующей «постановки» долго придется перебиваться ожиданием… Ходить за скотиной. Доглядывать за мужем, за детьми. Вставать с петухами. Ложиться с ломотой в ногах. И ничего не знать, кроме кухни, стайки. Ничего, кроме стирки, варки, мойки, чистки. Порой с утраченной надеждой, что преданность их дому когда-то будет оценена близкими.

Иной раз так замотается иная, сядет там, где стоит, на что придется, хлопнет себя по коленкам и скажет сама себе:

– Господи! Утащил бы хоть кто-нибудь, будь ты неладна така маета!..

Посидит-посидит, очнется – и ну опять бегать, торопясь переделать все послевчерашние и вчерашние, и сегодняшние, и завтрашние, и послезавтрашние нескончаемые дела, или сорвется бежать в магазин, наскоро набросив на голову полушалок и уже во дворе застегивая пуговицы телогрейки. Только в очереди и переведет дух.

Тут и отведет душу с такими же замотанными и забеганными бабенками. И выговорится всласть…

О чем выговорится-то? Да все о той же недавней «постановке». О том, что, слышно, Пчело вызывали в область представлять районную самодеятельность. И то, что, слышно, дали там ему первый приз. И будто вернулся, а в клубе, где поддежуривает, батареи-то отопительные и разморозили.

– И так быдто срамно ругался, – скороговоркой сообщает одна другой, – так быдто Дмитриевича костерил, что тот его, сердешного, быдто чуть было не рассчитал.

– Небось не посмел бы, – ответствует другая, – другого такого дурака пусть поищет…

И довод этот всеми, кто застрял в очереди и готов стоять здесь хоть до утра, воспринимается как нечто не требующее «комментариев».

Чалю знают все. Порядочного роста, хорошего сложения, улыбчивый и независимый, выруливает из своего переулка, направляясь в центр поселка, где клуб, магазин, волейбольная площадка, где масса знакомых, где кипит жизнь. Чем занята его голова?.. Да ничем. Легкая и чубастая, она крепко сидит на плечах. Глаза выхватывают заплот конторы, фасад детского сада, крыльцо местного почтового отделения. А вот и бабка Оля, отставив ногу и скрестив руки на груди, хитро поглядывает в его сторону. Переговорить ее трудно, но Чаля давно изучил повадки старухи и смело двигается навстречу.

– Здорово, бабка Оля!

– Ты че ли, Вовка, нет ли?..

– Я, бабка Оля, сосед твой.

– А я вижу – человек идет по дороге, а признать никак не могу. Небось опять водку пошел глушить?.. И когда вы нальете свои глотки, захлебнетесь проклятой…

– Как не пить, если ты сама – первая самогонщица. Водка – зло, а зло надо уничтожать.

– Так-так-так… Живешь-то один? Не нашел себе бабу?..

– Ты, бабка Оля, совсем из ума выжила, будто не знаешь, что у меня сын скоро в школу пойдет.

– Так-так-так… – тянет свое старуха – А мой дурак, Сарожка-то, рехнулся, взял себе бабу на десять годов моложе, высох весь – кожа да кости. Помочи – никакой: старик и сено коси, и дрова готовь, а приедет: «Мать, дай водки!» Быдто я – бездонная бочка. Намедни заявился и говорит мне: «Полезу в подпол в хатапарат пленку вставлять». Я, дура, забыла, на виду с Кешкиного приезду еще осталась. Он выжрал ее и воды налил. В праздник я старику: «Достань, – говорю, – гостям поднесу», как раз Вовка с Кешкой приехамши были (Вовка и Кешка – тоже ее сыновья). И Сарожка тут, сам и разливает. Выпили, черти, крякнули, быдто от крепости, и старик мой ниче не понял. Я понюхала – вода. «Ах ты гад такой-сякой, – говорю, – нет матери поставить, ты последнее рад утащить…»

В таком духе бабка Оля может воду в ступе толочь долго. Сначала «Сарожке» своему кости перемоет, потом на поселковые новости перейдет, помянет и дом, и старика, и корову, поговорит о погоде, о том, кто и где родился, кто помер. Улучив момент, Чаля вставляет свое:

– Подумаешь, выпил, у самой бражка не выводится, налила бы лучше стаканчик в честь праздничка.

– Какого праздничка? – настораживается старуха.

– Духов день сегодня.

– Вам, пьяницам, кажин день праздник. Нет у меня бражки.

– Ну, самогонки налей.

– Выдохлась самогонка.

– Супу тогда, с утра ничего ел.

– Ен простыл.

Последние слова бабка Оля произносит, уже ковыляя к воротам своей усадьбы, а Чаля в приподнятом настроении продолжает путь.

«Духов день» давно стал притчей во языцех. Начальство совхозных мастерских в целях антиалкогольной пропаганды вывесило на видном месте плакат фабричного изготовления, на котором был изображен лежащим на печи мужик, рядом – початая бутылка с известной жидкостью и огромных размеров календарь. На листах его проставлены числа, снабженные соответствующими надписями. Пятого, к примеру, Николин день. Восьмого – Петров. Двадцать второго – Духов. Вместо воспитательного плакат тот оказал на окружающих обратное действие.

– Та-ак, – соберутся около него мужики, – какой сегодня праздничек?..

– Ду-ухов день… Не-ет, нельзя не выпить, не-ель-зя-а…

Похлопывая друг дружку по плечу и скаля зубы, разойдутся, а к вечеру – глядишь! – добрая половина механизаторов ходит навеселе.

Плакат в конце концов сняли, но память осталась. По делу и без дела трясут теперь этот самый Духов день, если душа запросит горячительного. Даже и собираются такие-то страждущие захмелиться не где-нибудь, а именно против того самого места, где пребывал некогда полюбившийся опус одержимого трезвостью художника.