честность и неумение приспосабливаться; полное отсутствие каких-либо «скандальных» привычек; величайшее мужество и огромная воля.

Грандиозный музыкальный дар и ясность мышления, несмотря на редкость этого сочетания, сами по себе не могут еще обеспечить той высшей простоты, которая отличала искусство Гилельса буквально с момента его появления на сцене. Для этого необходимы были еще и все эти человеческие качества; только с ними мы можем представить себе истинного Гилельса; они слышны в его искусстве.

Но эти же качества делают великого музыканта уязвимым – и самого при жизни, и его память сейчас. Можно упрекать кого-то за замалчивание имени Гилельса или негативное его освещение, но ведь он и сам буквально ничего не делал для саморекламы. Не готовил вокруг себя чего-либо подобного музею. Не умел и не хотел организовывать хвалебных рецензий. Делал добро тайно. Не афишировал спасение Нейгауза и слушал потом, как это приписывают другим людям, а его объявляют врагом Генриха Густавовича. Всю жизнь держал в ящике стола документ, в котором Рахманинов назвал его своим преемником в пианизме, и так об этом никому, кроме близких, и не сказал (попробуйте представить себе шум, который поднялся бы в том случае, если бы вместо Гилельса в рахманиновский диплом был вписан другой пианист!).

Еще один небольшой штрих о скромности Гилельса недавно внесла В.В. Горностаева. В интервью к его 90-летию она рассказала: «Как-то мы с мужем сидели у него в гостях и долго говорили о Чарли Чаплине, затем я спросила: “Скажите, а Вы были знакомы с Чаплином?” И он, прослушав молча все наши разговоры, вдруг говорит: “Последний раз я виделся с Чаплином в прошлом году: я был у него дома”. Не знаю, сказал бы он об этом, если б я не спросила. В нем была скромность очень высокого качества»215.

В. Афанасьев в уже цитировавшемся интервью также говорит о том, что Эмиль Григорьевич очень не любил рассказывать о своих встречах со знаменитыми людьми, хранил это как личное и совершенно исключал всеобщую позицию: похвастаться тем, что он накоротке со знаменитостями.

При этом он не боялся ссориться с людьми пишущими, и если сталкивался с непорядочностью – говорил об этом прямо. А потом, в результате этой прямоты и «непредусмотрительности», мы и читаем стотысячными тиражами сведение счетов с ним…

Но неужели же сами эти его качества не заслуживают восхищения? Они столь редки, что их можно было бы заметить, и не обладай их носитель музыкальным гением. Вспоминаются слова В.К. Мержанова, произносимые им в фильме «Неукротимый Гилельс», вышедшем на экраны к 90-летию Эмиля Григорьевича: «Эмиль! В моей жизни не встречалось более такого сочетания величайшего музыкального таланта, таланта высочайшего искусства, и удивительных человеческих качеств».

Людям, подобным Гилельсу, всегда было трудно жить, потому что они идут прямым, честным путем. Бездарности в искусстве (как и во всем прочем) часто бывают взамен одарены особой способностью – приспосабливаться, юлить, прицепляться к чему-либо значимому. Вот этого «дара» у Гилельса, конечно, не было совсем. Отсюда – резкость, обижавшая многих. Оценивая по самым высоким, трудным меркам себя, он не мог занижать нравственную планку и по отношению к другим, а ей соответствовали очень немногие. И снова: неужели непонятно, что искренняя резкость такого человека ценнее, чем угодливый подхалимаж бесчестного? Не понимают.

Когда такой честнейший, «неудобный» человек вопреки всему достигает высших вершин, то это свидетельствует о даровании столь могучей силы, что никакие внешние противодействия не в состоянии этому помешать. К тому же, в дополнение к гениальности музыканта, у Гилельса была поразительная воля. Это и незыблемая самодисциплина; это и поступки, достижения, которые сейчас кажутся просто невероятными.

К примеру, мы знаем, что в 1938 г. Гилельс завоевал первую премию на Брюссельском конкурсе. Сейчас уже надо пояснять, особенно для молодых, что это означало, настолько ныне девальвировано звание лауреата. Конкурсов в то время были считанные единицы, а Брюссельский – самым сложным из них. Но это еще не все. Музыкантам известно (и не раз пересказано) что на прошении о том, чтобы Гилельса и Флиера выпустили за границу для участия в международном конкурсе, Сталин написал: «Гилельсу и Флиеру поехать в Брюссель. Занять первые места».

Трудно представить меру ответственности, лежавшей на двух молодых пианистах, – а младшему из них, Гилельсу, еще не исполнилось двадцати двух. Не выполнить распоряжение Сталина в 1938 году? А каково выполнить, одолев сильнейших соперников, а в жюри – крупнейшие музыканты эпохи: О. Клемперер, Л. Стоковский, К. Цекки, Э. Зауэр, В. Гизекинг, Р. Казадезюс, Арт. Рубинштейн… И не просто одолеть, а продемонстрировать убедительное, волнующее, глубокое искусство, и выходить на конкурсную сцену, сжав волю в кулак… А если не первое место, что тогда будет – не с самими только, но и со всеми близкими? Все это сейчас даже представить очень трудно. Здесь сверхъестественным было все: и талант, и мастерство, и воля.

Не случайно так стараются вычеркнуть Брюссель из биографии Гилельса, «забыть» его…

Собственно, качество воли невозможно отделить у Гилельса как «чисто человеческое» от «исполнительского». Воля слышна буквально в каждой ноте им сыгранного, он умел убеждать. Она спаяна с его виртуозностью, его мыслью и чувством, и буквально потрясает, когда вырывается наружу в пружинном ритме, гигантском фортиссимо. Но она грандиозна и в самых тонких, нежных лирических эпизодах и произведениях: это воля артистическая, умение подчинить всех своему чувству, включить «цепь высокого напряжения».

И не просто воля, а гордая воля; гордость – еще одно качество, которое слышно во всем сыгранном Гилельсом. Она же – в его поведении, в нежелании хоть сколько-нибудь способствовать ореолу вокруг своего имени. Он как бы говорил всем своим поведением: я ничего не скажу, я буду только играть, а вы уж слушайте и оценивайте сами как можете.

Неужели Эмиль Григорьевич переоценивал нас, своих слушателей?

Все эти качества – человеческо-исполнительские, потому что у гениального музыканта одно неотделимо от другого. Он мог на рояле все; он и играл всего себя в той же мере, как выражал композитора.

Эти свойства его личности оказались очень «невыгодными» для представления его как популярной фигуры – и при его жизни, и, тем более, сейчас. Помимо честности и немногословности, скромности и гордости, которые сами по себе всегда ставят человека в трудное положение, он отличался еще и абсолютным отсутствием всего, что могло бы вызвать нездоровый интерес. Никаких порочных привычек, скандальных историй – ничего. Высочайшая духовная работа и великая сосредоточенность на своем истинном деле.

Он не был «публичной» фигурой, не мелькал в «тусовках» (кроме вынужденных выступлений на различных