– Поверьте мне, чтобы найти то, что тебя может заинтересовать, приходится рыскать по свету.

Наша беседа шла в спокойном тоне, и лишь изредка мы замолкали, вглядываясь в орифламму, высоко подымавшуюся над горящим хворостом, и так от паузы к паузе – иная музыка, возможно только во мне одной, текла и текла непрерывно, сплошным потоком. Но я считала себя достаточно искушенной и не давала себе слишком много воли. Сидя вдвоем за этим столиком, в этих потемках, вскоре после разыгравшегося в Ла Роке мистраля, я упорно думала, что мы уже не дети.

– И постепенно,– снова заговорила я,– вы полюбили продолжительные экспедиции, чувство оторванности от родной почвы. Откуда у вас это пристрастие?

– Вы задаете мне совсем такие же вопросы, как журналисты.

– А вы скажите мне то, что от них скрываете.

Хмурый лоб его разгладился, он улыбнулся.

– Я ни разу не сказал им, откуда действительно у меня эта склонность. Потому что началось все с ужасных пустяков. С коллекционирования марок. Мальчишкой я их буквально обожал, причем долгие годы. И потом, когда все эти манипуляции с картинками мне надоели, моя страсть переместилась с них на то, что они изображали: пейзажи, животных, народы.

– А сколько вам тогда было лет?

– Лет четырнадцать-пятнадцать.

– Я вас отлично представляю себе в этом возрасте.

– Да, а я нет... Короче, я пристрастился к чтению. Читал книги о путешествиях, статьи, доклады – словом, все подряд. Типичная мешанина самоучек. А когда подрос, стал бегать по журналам, просил их использовать меня в качестве репортера. А потом взял взаймы деньги и купил себе кинокамеру. Так что волей-неволей ко мне стали относиться серьезнее.

– Пока еще я не вижу причин для особой мизантропии.

– Поначалу нет. Но вскоре пришлось столкнуться с трудностями, и они-то определили мой взгляд на вещи. Трудности не материального порядка. Из своих путешествий, если только меня посылали, я привозил кинофильмы, словом, как-то выкручивался. Но сколько же мне ставили палок в колеса, сколько раз приходилось улаживать проклятый вопрос с козой и капустой! С тех пор как для изучения тех или иных проблем созданы международные комиссии, началась настоящая карусель при рассмотрении соответствующих вопросов. Это уже политика, и самая коварная из всех – политика международная.

– Не будете же вы меня уверять, что в этих высоких организациях...

– Вы судите о них с вашей колокольни, с трибуны для публики. А я ежеминутно наталкиваюсь на тайные интересы, на стену молчания, на различные табу. Стоит только вложить персты в рану, как тут же подымается какой-нибудь делегат, какой-нибудь тип и орет: "Вето! Молчок!" Ведь политика – это всего-навсего люди. Частные интересы, лицемерие на всех ступенях, особенно на самых высоких. А уж когда ставится вопрос о биологическом равновесии, о сохранении флоры и фауны... Подумаешь, велико дело: прежде всего двойная игра, отмена решений втихомолку, скрытый шантаж! И со стороны тех, кого меньше всего опасаешься. Люди с престижем как раз самые фальшивые и есть... Улыбаетесь? Очевидно, я кажусь вам наивным?

– Нет. Просто кого-то напоминаете.

– Ох, я знаю, что я наивен. Но что вы хотите, я до сих пор не разучился возмущаться. Постойте-ка, я знаю, кто я. Я – человек возмущенный. Возмущенный зрелищем нашего времени и зрелищем себе подобных. Словом, в моем деле приходится играть без козырей.

– Возможно, вы метили слишком высоко,– произнесла я медленнее, чем обычно.

– Не знаю,– ответил он с великолепной искренностью, не без скептицизма и тут же переменил тон: – Ну а теперь вы. Впервые в жизни я о себе так разболтался, а я этого не люблю. Ну-ка, рассказывайте о себе.

– Нет. Не сегодня. Как-нибудь потом.

– Тогда, значит?..

Он вопросительно взглянул на меня, готовый подняться со стула.

– Да. Уже поздно, а мне еще ехать и ехать. Я оставила свою машину в Ла Роке, и он непременно захотел проводить меня до дома.

– Да ни за что на свете. Я в эскорте не нуждаюсь, я привыкла.

– А я вашего мнения и не спрашиваю. Я поеду за вами следом: мало ли что может случиться – женщина одна в такой поздний час на дороге... И не пытайтесь от меня удирать.

Я и не пыталась. Дружественный взгляд его фар присматривал за мной, отражаясь в смотровом зеркале, терялся на виражах, снова догонял. На повороте дороги, ведущей в Фон-Верт, я затормозила. А он ограничился тем, что, догнав меня, сделал перед самой моей машиной поворот на магистраль и, проезжая мимо, бросил на ходу: "Спокойной ночи!" Грубовато, но я была благодарна ему за эту грубость.

На следующий день я ждала вопросов от Рено или Ирмы. Но нет: мой сын против обыкновения не осыпал упреками моих капризных или слишком требовательных клиентов, задержавших меня допоздна. Так что на какое-то мгновение меня даже встревожила его сдержанность, а возможно, и притворное безразличие. Такой ли у меня вид, как всегда? Усилием воли, желая быть до конца искренней перед самой собой, я принудила себя вспомнить, что иной раз в прошлом я отваживалась на независимый шаг, в частности такой, как вчера. Вряд ли стоит играть комедию и делать вид, будто в течение пятнадцати лет и на нашем острове, и здесь я ни разу не уступила искушению и что Фон-Верт видел меня вечерами все с тем же невинно-чистым челом, с каким я выехала утром из дома. Я женщина самая нормальная, а жизнь любит устраивать сюрпризы. Но все то в прошлом было лишь случайными приключениями; приключения на день, на месяц, и столь малочисленные, что их можно было перечесть по пальцам одной руки, отстоящие далеко друг от друга по времени, а главное, делалось все это по-холостяцки, без иллюзий, без раскаяния и ничем не осложняло моего существования. Так что три-четыре часа, проведенные наедине с мужчиной, на сей раз интересным и моих лет, на сей раз моим ровесником, не так уж терзали мою совесть. Никогда не следует упускать из виду, что все, в сущности, очень просто. В конце концов и моя близость с сыном тоже угрожала равновесию.

Однако на следующий день после посещения Ла Рока, послезавтра и послепослезавтра я, уезжая по делам, к своей классической фразе, обращенной к Ирме: "Если будут звонить, скажи, что ты не знаешь, когда я вернусь, и запиши, кто звонил", теперь добавила: "Даже если позвонит мсье Поль Гру". А когда возвращалась: "Никто не звонил?" – "Никто, мадам".– "Чудесно, отвечай так и впредь. Мне нужно еще поработать". И я запиралась в своей комнате. Одна. Как раз в эту осень Рено отвык располагаться в моем кабинете со своими тетрадями. Таким образом, руки у меня были развязаны. Рано или поздно такая минута должна была наступить. Не могли же мы до бесконечности продолжать игру в совместную работу.

Мой план был таков: дотянуть до того времени, когда Поль Гру, как я знала, отправится в Женеву на сессию ООН, а до тех пор с ним не видеться. Пока что я и сама плохо разбиралась, почему после нашей первой близости мне хочется держаться от него на известном расстоянии, перевести дыхание. Во всяком случае, я не явлюсь к нему в первые же сутки, не брошусь ему на шею под тем предлогом, что, мол, в один прекрасный день, когда бушевал мистраль...