И она вдруг отвечает.

— Отправила ее в аэропорт, поедет заграницу, к одному очень хорошему знакомому.

В меня будто попала огненная стрела, до того сделалось тяжело дышать. Сердце забилось быстрее, затем сжалось так, словно готовилось навсегда закончить свою работу. Впервые мне захотелось ударить мать. Не помню, когда в последний раз испытывал к ней чувства сродни любви или привязанности. Не знаю, страдал бы я, если бы однажды узнал, что ее не стало. Может, это неправильно, но мы давно перестали быть родственниками.

— Какое ты имела право? — сглотнув, рявкаю на нее.

— А ты? — мама отталкивает меня, поднимаясь со своего идиотского кожаного кресла. — Ты забыл о своей сестре?

— Я? — с губ слетает истерический смех. — Это я-то забыл? Не ты, ма? Кто тут домой тащит детей? Кто пытается из них сделать балерин?

— Я выполняю последнюю просьбу Лерочки, — на имени сестры, мать смягчает тон, в глазах ее блестят слезы.

— Какую? Изводить девчонок? Ты думаешь, Лера хотела, чтобы ты тут кастинги устраивала? Ма, тебе пора к врачу, а не в детские дома.

— Ты предал нас, — она отворачивается, как и обычно было, когда у нас заходил разговор про Лерку. Мама не может смотреть мне в глаза в такие моменты. — Ты никогда не поддерживал ее.

— Да потому что этот чертов балет забрал у нее все: друзей, развлечения, улыбку, семью. В последний год она даже не смеялась ни разу, — на одном дыхании произношу я, вспоминая сестру.

Она падала в голодные обмороки, она ревела ночами, она превращала свои ноги в месиво. Все ее подруги, в конце концов, посчитали Лерку эгоисткой и отвернулись от нее. Ей даже не кого было пригласить на свой день рождения. Вместо того, чтобы отдать ребенка в любительский балет, мать замахнулась на профессиональный.

Лера осталась одна. Потом Дашка. Теперь и эта девочка останется одна. Сцена как сам дьявол забирает все. Ради высоких достижений. Ради звания Примы. Вот только стоит ли оно этого? Стоит ли детство какого-то достижения? Я не уверен.

— Я ухожу, — более спокойно и достаточно трезво говорю. Мать поворачивается, во взгляде ее читается непонимание. — Навсегда. В этот раз с меня хватит. Я был с тобой, пытался поддержать. Но все зря. Ты не принимаешь реальность, ты ломаешь ее, ломаешь меня, этих несчастных детей, а так не работает. Никто из них не вернет Леру. Никто не заменит ее. Прими уже, черт возьми, тот факт, что твоей дочки нет и не будет. Она умерла, слышишь! Умерла!

В воздухе звучит оглушительный звон пощечины. Моя щека горит, а по маминой скатывается слеза. Может ей и больно, но только кто сказал, что мне не также больно? Что я не также горевал и горюю? Что не раз задавался вопросом, почему не успел добежать? Почему находился так далеко? Почему упала в воду Лерка, а не я?!

Когда мы должны были поддерживать друг друга с мамой, наоборот, обозлились — стали врагами. Наверное, в тот день, в нашей семье умерло двое детей…

Разворачиваюсь к выходу, и перед тем как покинуть кабинет, добавляю:

— Я больше не буду молчать. Сообщу органам опеки, пусть решают сами, как быть с тобой и с этим ребенком. Прощай, мам.

Закрыв за собой дверь, вытаскиваю телефон, набираю Дашке. Ожидаемо, она не принимает вызов. Я даже в какой-то степени понимаю ее. Девочка, выросшая в полном отсутствие любви, боится сделать кому-то больно своим присутствием. Ведь я и сам ей внушал это постоянно. Дарил эти проклятые букеты, требовал уйти.

Но даже так, я все равно не могу позволить ей улететь, бросить меня. По крайней мере, пока не расскажу свою версию того, что чувствую. А там пусть выбирает. И если она не захочет быть со мной, если я буду ей в тягость, так уж и быть, тогда я сдамся.

Глава 37 — Даша

Всю ночь я реву белугой, стараясь не скулить в голос. Мне так невыносимо больно от собственного решения, что даже жить не хочется. До сих пор в голове звучит голос Анны Евгеньевны: “Может мой сын тебя и любит, но вместе с этим чувством, он испытывает страдания. Сложится у вас в будущем или нет, а Глебу еще потом жить с этим чувством вины. Ты этого для него хочешь, Дарья?”

Конечно, я не хочу. Как я могу желать ему плохого, особенно после того, что он подарил мне ощущение нужности, позволил вкусить состояние полнейшего счастья. Правда, и решение покинуть Глеба принимаю не сразу. Мне требуется несколько дней, чтобы осознать реальность, в которой нас с ним больше не будет.

Я каждый день плачу, почти не ем и толком не сплю. И еще Гордеев, он ведь не дурак, видит, что со мной что-то не так. Задает вопросы, обнимается, тянется за поцелуями. Правильно было бы сказать ему в лицо, что я уйду, но если честно, мне просто стало страшно.

Во-первых, признаться, что нагло вторглась в прошлое, хотя не имела на это никакого права. Во-вторых, а вдруг он попросит остаться, и как быть дальше? Его мама права, неизвестно будет ли у нас общее будущее, в конце концов, у Глеба никогда долго не задерживались подружки. Возможно, через месяц, два или даже через год, ему наскучит быть со мной. Мы разойдемся, но с ним останется чувство вины, предательство сестры. Я не могу позволить ему пройти через это снова…

Поэтому рано утром собираю вещи, и еду в аэропорт. Анна Евгеньевна мне давно купила билеты на самолет до Барселоны. Там я поживу какое-то время, она даже сняла мне квартиру и подала документы в какое-то учебное заведение, я толком не вдавалась в подробности. Приняла как данность и все на этом.

Пока пишу записку Глебу, реву и приходится несколько раз менять бумагу. А уже в такси не сдерживаюсь, и открыто всхлипываю. Таксист, молодой водитель, еще любезно предлагает мне воды или салфетки. Он кидает такой жалостливый взгляд, что я чувствую себя более печальной. Каким-то чудом успокаиваюсь за сорок минут, что еду по пустой трассе и более менее, пусть коряво, прощаюсь с добродушным мужчиной.

В аэропорту шумно и пахнет кофе. Люди спешат, дети смеются, объявления постоянно раздаются по громкой связи. Я усаживаюсь на свободный стул, регистрация на мой рейс еще не открыта, и принимаюсь ждать. Ожидание, к слову, удручает настолько, что мне снова хочется плакать. Интересны, слезы когда-нибудь закончатся? В сердце будто образовалась дыра,