к плодам литературного конструирования. Там, где у неискушенной публики в селе или даже в городе имелся выбор, она выбирала те элементы бандитской литературы или бандитской репутации, которые подходили социальному имиджу.

Роже Шартье изучал литературу о бандите Гийери (орудовавшем в Пуату в 1602–1608 годах), и его анализ показал, что при наличии выбора — между безжалостным бандитом, которого искупает только отвага и раскаяние, и человеком нежестоким, который хоть и разбойник, но уступает в беспощадности и брутальности солдатам и принцам, — читатели предпочитали последнего. Это с 1632 года легло в основу первого во французской литературе портрета классического и мифологически схематизированного «хорошего бандита» («le brigand au grand cœur»), ограниченного только требованиями государства и церкви не допускать безнаказанности преступников и грешников[81].

Процесс выбора становится еще более явным в случае бандита, жизнь которого не сопровождалась какой-либо заметной литературной хроникой, что было подтверждено архивными данными и интервью с 135 пожилыми информантами в 1978–1979 годах[82]. Сохранившаяся в народе память о Наццарено «Чиниккьо» Гульельми (1830 —?) врайоне родного ему Ассизи (Умбрия) — это классический миф о «благородном разбойнике». Хотя «фигура Чиниккьо, возникающая из архивных исследований, не находится в серьезном конфликте с устной традицией», в реальной жизни он очевидно не был идеальным Робин Гудом. И хотя он заключал политические союзы и предвосхитил более поздние методы мафии, предлагая землевладельцам за регулярные отчисления защиту от других бандитов (да и от себя самого), устная традиция подчеркивает тот факт, что он не желал иметь дело с богачами, а особенно — что он ненавидел и (что важно) мстил графу Чезаре Фьюми, который, как утверждалось, несправедливо обвинял его. Однако в этом случае в мифе присутствует и более современный элемент. Люди считают, что бандит, который исчез из виду в 1860-х, организовав побег в Америку, стал там очень преуспевающим членом общества, а один из его сыновей, говорят, стал успешным инженером. В сельской Италии конца XX века социальная мобильность также является наградой благородных разбойников…

III

Какие же бандиты остаются в памяти? Число тех, кто пережил века в народных песнях и историях, в действительности довольно скромно. Собиратели фольклора XIX века нашли всего около 30 песен о разбойниках Каталонии XVI–XVII веков и только около 6 из них относятся исключительно к определенным бандитам (треть всего собранного — это песни о Союзах начала XVII века, созданных против бандитских нападений).

Не более полудюжины андалузских бандитов действительно прославились. Только два вождя бразильских кангасейру — Антониу Сильвину и Лампион — остались в национальной памяти. Из валенсийско-мурсийских бандитов XIX века только один удостоился собственного мифа[83].

Многое, разумеется, могло утратиться из-за недолговечности брошюрок и листков с балладами, а также враждебности властей, которые порой преследовали распространение таких материалов. Еще большее количество могло и не дойти до печати либо избегнуть внимания первых фольклористов. В одной работе 1947 года упоминались два примера религиозного культа, возникавшего вокруг могил погибших бандитов в Аргентине (см. выше), более поздние исследования обнаружили их по меньшей мере восемь. За одним исключением, ни один из них не привлек внимание образованной публики[84].

И все же очевидно существует некий процесс, которые отфильтровывает некоторые шайки и их предводителей для национальной и даже международной славы, оставляя прочих местным антикварам или полному забвению. Что бы ни выделяло их первоначально, проводником их славы вплоть до XX века была печать. Учитывая, что все известные мне фильмы о знаменитых бандитах посвящены фигурам, уже к тому моменту воспетым в балладах, брошюрах и газетных репортажах, можно утверждать, что и сейчас ситуация не изменилась, несмотря на отступление печатного слова (вне компьютерного экрана) перед натиском движущихся картинок кино, ТВ и видео. Однако память о разбойниках, бандитах сохраняется также благодаря их связи с конкретными местами, такими, как Шервудский лес и Ноттингем Робин Гуда (что опровергается историческими исследованиями), гора Лянь-Шань из китайского разбойничьего эпоса (в провинции Шаньдун), несколько анонимных «воровских пещер» в Уэльсе, а также, без сомнения, в других горных районах. Особый случай святилищ, посвященных культам мертвых бандитов, мы рассмотрели выше.

Однако изучать судьбы каких-то определенных бандитов, чтобы выяснить, почему лишь некоторые из них оказались отмеченными славой и вечностью, менее интересно, чем отслеживать изменения в коллективной традиции бандитизма. Так, например, есть заметная разница между теми местами, где бандитизм, если он когда-либо имел значительный размах, уже вышел за пределы памяти ныне живущих людей, и теми местами, где он еще жив в памяти.

Это отличает Британию или последние три столетия юг Франции («где нет упоминаний о крупных шайках»)[85] от таких регионов, как Чечня, где бандитизм вполне жив еще сегодня, или стран Латинской Америки, где он еще живет в памяти ныне живущих мужчин и женщин.

Есть страны, где память о бандитизме XIX века (или его аналоге) сохраняется живой частично в национальной традиции, но главным образом в современных массмедиа, так что он все еще может функционировать как стилевая модель, подобно Дикому Западу в США. Или как модель политических действий, подобно аргентинским партизанам 1970-х, которые видели себя последователями montoneros (чье имя они заимствовали) — выбор, который, согласно историкам, необычайно усилил их привлекательность для потенциальных адептов и для сторонней публики[86]. В странах первого типа память о настоящих бандитах уже мертва, или на нее наложились другие модели социального протеста. То, что сохранилось, ассимилировалось с стандартными мифами о бандитах. Этому мы уже посвятили продолжительную дискуссию.

Гораздо больший интерес представляют страны второго типа. Полезно было бы в заключение этого раздела сравнить между собой три такие страны с различными путями развития национального мифа о бандитах: Мексику, Бразилию и Колумбию[87]. Все три хорошо знакомы с полномасштабным бандитизмом в ходе своей истории.

Любой путешественник согласится с тем, что Мексика была наиболее подверженным бандитизму государством в Южной Америке. Более того, в течение первых шестидесяти лет независимости нестабильность правительства и упадок экономики, гражданские и внешние войны давали вооруженным отрядам, людям, кормившимся оружием, значительные преимущества, и в частности выбор — примкнуть к армии или полиции на государственном содержании (что, впрочем, никогда не мешало поборам) либо пойти в обычные разбойники. Либералы Бенито Хуареса во время гражданских войн за неимением более традиционной поддержки использовали бандитов очень широко. Однако те бандиты, вокруг которых сложились народные мифы, действовали в стабильный период дикатуры Порфирио Диаса (1884–1911) до мексиканской революции. Даже в то время их можно было рассматривать как противников власти и сложившегося порядка. Позднее при