Не хочу Кушак брать, солдат жалко, положат же пацанов спецназеры. Устали все. Воевать – это не в пентболе артистично хлопаться краской. А у меня их и так всего тридцать душ с тремя ранеными и женщиной. А если беженцы припрутся с комендатуры или туристы гражданские загулявшие найдутся, и получится не застава, а табор цыганский. Не может же быть, чтоб все погибли. И жить надо по-человечески, а мы воюем четвертые сутки. А возле конюшни лежат привезенные с Арчабиля стройматериалы. А зима, она только кажется, что далеко. Придет и снегом завалит по козырьки системы… При воспоминании о системе, которой теперь нет, мне хочется отомстить кому-нибудь, хоть иранцам, хоть туркменам, хоть Кушаку. Что ж они там – все видели и ничего не сделали. На хер он нужен, этот навороченный командный пункт, если толку от него для простого народа шиш и фига без масла? А денег, небось, в него вложили море, ресурсы туда, конечно, самые лучшие от народа оторвали. Отремонтировать бы заставу, систему поставить на столбы, дать отдых солдатам, обучить их воевать, как положено, а потом и подергать тигра за хвост. Меня останавливает не отсутствие желания атаковать, а слова майора, раздающиеся в наушнике щекофона.

– Первый, я Залив. Не вижу противника на экране. Земля прогрелась, а визуально они были хорошо замаскированы. Напылил ты добросовестно своими минами. Движения на склоне нет. Дальние группы также исчезли с экрана. Предлагаю отступить к заставе и дождаться вечера. А эти, похоже, нам теперь не страшны. Прием, – оценил обстановку майор.

– Вас понял, начинаю отход, – отвечаю, сразу сильно не заморачиваясь тем, что мое отступление больше похоже на бегство. Ничего, деды вон под Москвой не чурались днем отступить, а ночью отвоевывали утерянные днем позиции. А следующим утром снова оборонялись, пока немцы не вытесняли их своим преимуществом в качестве вооружения, связи, организации и опыта. Опять отступали, а ночью они отбрасывали фашистов на исходную. Такие вот тактические качели. Чем я хуже ветеранов. Отведу людей на заставу. Дам выспаться. Вечером Кушак выдаст обстановку с картинкой, а там видно будет. Пока я так соображаю и наблюдаю, как неумело сворачивается моя минометная батарея, состоящая из одного активного ствола, впереди под Кушаком происходит следующее: БТР потихоньку начинает сдавать задом, прикрывая отход моих снайперов. Проверять, что там с воинами ислама на склоне после устроенной минометом мясорубки, у нас желания нет. Опасно. Эти разведчики обучены всяким подлостям с минами, а у меня ни одного хорошего сапера нет. А люди мне дороже любопытства. Да и так ясно все. Если бы выжил кто в том маленьком преддверии ада, которое мы устроили только что, то хотя бы побежал в сторону или пополз. А там мертво и неподвижно между валунами, как в предполье преисподней, уже в течение часа. Хорошая это штука, ротный миномет в горах. Я слыхал, что даже в составе спецгрупп нашего родного КГБ в Афгане были минометные группы, правда не ротных минометов, уж больно могуч он для спецназера и тяжел, а поменьше, как у амеров, до пятидесяти или шестидесяти миллиметров в калибре. Пока я так мыслил, водитель подогнал свою «мыльницу». Мортирку разобрали. Вежливо и нежно уложили в кузов. БТР прикрыл бортом место погрузки. Пирмухаммедов вылез из башни и проворно соскочил на землю.

– Тащ лейтенант. Расход – пятьдесят крупняка и ноль на ПКТ. Машина к бою готова, – хитрит водило. – А смотреть пойдем на горку? – Ну дите дитем, интересно ему. Рожа вся в копоти. Грязнов аккуратно грузит внутрь машины «Взломщика» и оборачивается, улыбаясь, когда слышит вопрос Мухи. Однако все, кто находится рядом, с интересом прислушиваются к происходящему. Водило перестает материть Швеца, что не может закрыть задний борт шишиги из-за того, что ручки замков кривые. Черныш беспокойно глядит мне в рот, с тревогой ожидая ответа. Его интерес санинструктора в том, что никто пока не ранен и все живы. Царапины и ушибы, рваные афганки и сбитые ноги не в счет. Файзулла стоит, опершись и переложив вес тела на СВД, глаз не сводит. Бойко перестал шуршать за моей спиной радиостанцией и отпустил гибкий штырь антенны на свободу его натянутой тросиком вертикали. Шакиров сидит на броне и делает вид, что вопрос Мухи и ответ на него ему неинтересны, вертит в руке магазинную спарку автомата. Окружко – мой внештатный артиллерист, стоит с Бецом и Петровым в кузове, держась за железные распорки для тента. Тихо рычат вхолостую движки БТР и «ГАЗ-66». Народ ждет моего решения. Грязнов отрицательно двигает влево-вправо головой, высказывая свое мнение. Отходим не спеша, с расстановкой, приглядывая в восемь пар глаз за склонами огромной горы.

Боря встретил нас у здания без особого рвения. Радости от того, что мы прибыли все живые и здоровые, у него в интонациях, движениях и мимике не просматривалось. Пока народ выгружался и взбивал пыль, прыгая с «мыльницы» и БТР на землю, сержант вяло доложил и печально уставился на третью пуговицу моей выцветшей афганки. Ковкузнец и он же фельдшер по лошадям и остальной живности, что есть на заставе, Архипов шел мимо с ведром к фуражному складу за овсом. Пока передвигался, смотрел на нас с Борей, но стоило мне повернуть голову и перехватить его взгляд на нас, как он отвернулся «пряча глаза». И пошел дальше, стараясь не смотреть в нашу сторону. Связист – Сашка Бойко, всегда торчал в окошке комнаты связи, и его улыбающаяся лицом рожа светила ярче, чем полуденное солнце. Теперь на лице у близнеца не было даже счастья по поводу прибытия брата с боевого выхода и без единой царапины. Володька попытался узнать у родственника причину такого настроения, когда поднялся на крыльцо. Хотел войти в помещение и сдать радиостанцию с батареями и антенной. Но в окошко-то короче.

– Сань, чо случилось? – спросил он в открытое окно. Володька зыркнул на меня с тоской. Я как-то сразу вспомнил, что многие знания и печали обусловлены, а связисты на заставе по умолчанию слышат более остальных и даже подслушивают, чтоб быть в курсе всех событий. И знают больше других. Подслушивать у связистов называется – контролировать качество связи в режиме реального разговора двух и более абонентов. И аморальным безобразием не считается вовсе. А что знает связист на заставе, то знает и дежурный. Не сможет же он столько полезной и бесполезной информации в себе держать. Обязательно дежурному скажет. Если весть плохая, то посетовать вместе и придумать выход из положения. Если данные хорошие, то порадовать или потребовать выкуп за информацию, неважно чем – сгущенкой ли, архарьими рогами, хмырем на кухне, работой в каптерке связи – да придумает хитрюга. Но держать в себе не будет. Тогда Боря – ключ к настроению Бойко.

– Да ничо. Давай ящик, я батарею на заряд поставлю. Антенна цела? – Снова сверкнул белками и тут же убрал глаза, встретившись с моими зрачками. Вот это номер! Похоже, война была здесь, а не у нас там, у подножия Кушака.

– Обижаешь, я ж тебе не стрелок какой-нибудь. – Бойко В. забрал у Шурика эр триста девяносто вторую и с облегчением скрылся в полумраке помещения узла связи.

– Грязнов, разберись с разгрузкой. Чистить оружие, снарядить магазины, набить коробки. Экипажу заправить ленту крупняка на полную. Муха – ТО БТР. Потом всем есть и спать, кроме тех, кто в наряд.

– Сейчас сделаю, тащ лейтенант, – Грязнов взялся за нарезание конкретных задач, а я посмотрел на Борю, все еще стоящего передо мной. Только смотрел он в сторону конюшни, как будто я ему неприятен и он мной брезгует. Хрена се заявочки! Знать бы, за что такой бойкот! Но говорить с сержантом надо лично и без посторонних глаз.